Случайно или закономерно жизнь делала меня активным участником переломных для нашей страны событий и сводила с людьми, роль которых в этих событиях была воистину исторической? Этот вопрос не раз задавала себе и искала ответ в воспоминаниях далекого детства и не такого уж далекого догорбачевского прошлого. Очень хорошо запомнились слова одного из популярных в поздние восьмидесятые прорабов перестройки Н.И.Травкина. Впервые я услышала их, когда Николай Ильич народным депутатом СССР в августе 1990-го приезжал к нам в Новосибирск, и потом слышала многократно. Он буквально тиражировал и насаждал собственное заблуждение, что все мы вылупились из одного коммунистического прошлого, что никто, за редким исключением, не знал о пороках “лучшей” в мире системы. Не знал или не хотел знать? Он говорил примерно так: “Я вырос в обычной советской семье, был пионером, комсомольцем, знать не знал, что такое ГУЛАГ или тоталитаризм. Никто про это не рассказывал, а в книгах и газетах наоборот писали, что все у нас лучше всех...” И дословно: “По нашей улице диссиденты косяками не ходили.”

Так-то это так. Но вот лежит на дорожной обочине камень, серый, замшелый... Он такой невыдающийся, что тысячи людей проходят мимо безо всякого внимания. И все же найдется любопытный, который не только обойдет со всех сторон, рассмотрит внимательно все трещины и щели, но и перевернет, чтобы посмотреть, как под ним жизнь протекает, что за личинки и букашки шевелятся. И безо всякого экскурсовода, заметьте. Мы с Травкиным ровесники. Не помню случая и я, чтобы родители, Василий Андреевич и Клавдия Васильевна Черных, хоть когда-нибудь даже в быту критически отозвались о власти или руководящей роли партии. Папочка был морским офицером. Дома - “Флаг Родины”, это газета Черноморского флота и, конечно, “Правда”. Заголовки, типа “БЕЗРОДНЫЕ КОСМОПОЛИТЫ”, и злобные несмешные карикатуры на Черчилля , Трумэна и отклонившегося в ту пору от нашего курса Иосипа Броз Тито, запечатленные глазами четырехлетнего ребенка, стоят перед глазами до сих пор. Но даже детским умом хотелось и удавалось сравнивать на соответствие собственные жизненные впечатления и общепринятые стереотипы.

Первый опыт критического отношения к печатному слову и общественному мнению приобрела задолго до того, как научилась читать, когда мне едва исполнилось четыре года. В 1949 году отца перевели в Севастополь, до того он служил на Северном флоте. Чуть позднее приехали туда и мы с мамой и моей старшей сестрой Таней. Он был романтик, наш папочка, и поэтической души человек. Еще встречая ночью на вокзале, с восторгом говорил, что утром покажет Черное море. И вот - Приморский бульвар. В Крыму февраль - весна. Ярко светит солнце, а в лучах - голубое-голубое, не бывает голубей! С огромного, обросшего мохнатыми зелено-коричневыми водорослями камня, я разочарованно трогаю море. Уже потом море станет любовью на всю оставшуюся жизнь. А в то мгновение разочарована, но не зрелищем. Почему называют черным? Вера в уставную истину не выдерживает напора очевидного факта.

Другая памятная картинка детства. Март 1953... Я - первоклассница. Отличница севастопольской неполной средней школы. Из репродукторов-тарелок, везде включенных на полную мощность, разносится: “В тяжелый для каждого советского человека час еще теснее сплотимся вокруг родной коммунистической партии...” Это умер Сталин. Собрание в школе. У всех на груди пришпилен черно-красный бант. В президиуме рыдает и при этом зорко осматривает плачущий зал Галина Исааковна Погребняк, директор. Сижу где-то в третьем ряду, подвываю вслух и прячу от президиума лицо в платок. Жутко боюсь, что кто-нибудь заметит сухие глаза. Мучительно стараюсь выдавить слезы, а их, как назло, нет и нет. Раннее утро 9-го, кажется, марта. День похорон вождя. Динамик захлебывается всенародной скорбью. Детское сердце под леденящий душу голос Левитана трепещет от страха в ожидании конца света. На цыпочках выхожу на кухню. Мама одна, меня не видит. Она бойко переворачивает на сковороде блины и весело что-то напевает. Боже! какое счастье! Жизнь продолжается! А радио продолжает врать о вселенском горе.

Уже позднее в моем отношении к Иосифу Виссарионовичу точку поставил папа. Он никогда не был ни партийным работником, ни партийным активистом. Но линию партии всегда выдерживал свято. Без корысти в помыслах, аскет в жизненных потребностях, как мне кажется теперь, папа совершенно не нуждался в расширении прав и свобод. Идеалы, усвоенные в тридцатые и закрепленные в роковые сороковые, навечно устремили в несбыточное коммунистическое далеко, ради которого он готов был пережить любые невзгоды. Часто рассказывал, как его отец, мой дед Андрей, крестьянин из архангельских мест, зимой промышлявший в окрестных городах и селах печным делом, вернувшись как-то в родную деревню Пожарище с красным бантом на груди, сообщил домочадцам о революции. И как в испуге и причитаниях - царя-батюшку скинули - зашлась моя бабушка Агния. Так и не пришлось узнать, за что сгинул в лагерях папин брат дядя Михаил, более того, этот факт почему-то не мешал отцу поклоняться коммунистическим хоругвям до конца жизни. Об августовских событиях 91-го и моем участии в них буду говорить отдельно, а сейчас - единственный эпизод. Папочке шел уже 79-й год, когда он горячо поддержал ГКЧП. Ему казалось, что таким образом можно остановить лавину надвигающейся смуты. И когда 22-го августа весь мир торжествовал и праздновал победу демократии в России, а телевидение транслировало и транслировало репортажи с мест событий, приковывая миллионы глаз, отец вдруг порывисто встал перед экраном и дрожащими губами, как бы прощаясь, запел Интернационал. В тот момент казалось, что он похож на крейсер “Варяг”, открывший кингстоны, чтобы не перекрасили в неприятельский цвет и не подняли на мачту чужой флаг. Горькой насмешкой было то, что августовское крушение коммунистического завтра по времени совпало с 50-летием партийного папиного стажа: буквально на следующий день после провала путчистов в нашу дверь позвонили активисты из ЖЭУ и вручили ветерану огромный букет с удостоверением “50 лет в КПСС”.

Так и умер мой папочка, не разочаровавшись в идеалах: в младенчестве по православному обряду крещенный похоронить завещал по советскому обычаю. Что мы и исполнили в последний день января 1995-го года. Проводили на покой в сопровождении почетного воинского эскорта и отдали земле под оружейные залпы. Но это происходило почти четыре десятилетия спустя.

А весной 1956-го года однажды поздно вечером, когда мы с сестрой уже спали, неожиданно разбудили. Разбудили специально, чтобы донести важную весть. Отец был не переодевшись, в офицерской форме. Тревожно и вместе с тем торжественно сообщил нам, спросонья, да и по малолетству, мало что понимающим: “Сталин - враг народа”. Так и сказал, использовав привычную его поколению формулу. Оказывается, только что вернулся с партсобрания, где зачитывали информационное письмо по докладу Хрущева на ХХ съезде. Уже тогда мне открылась истина: “Король умер. Да здравствует король!” Пока особа царствует, она для придворных вне критики. Но, не дай бог, в нашей стране умереть. Или, что еще печальнее для коронованных, обронить власть. Те же самые придворные, но только присягнувшие новому королю, от еще теплых ног вчерашнего кумира спешат разослать вассалам письма, полные пинков в адрес усопшего. Конечно, это были не мысли, а так - смутная подсознательная информация. Однако последующее понимание драматических ошибок Хрущева, а позднее и Горбачева, выстраивалось на фундаменте тех детских ощущений.

Как-то очень быстро, буквально в первые школьные дни, рухнула и незыблемость учительского авторитета. Одновременно пришлось столкнуться с коварством товарищества. Однажды шла в школу мимо “хитрого рынка”, был в те времена в Севастополе такой маленький базарчик, и нашла три рубля, зелененькую еще сталинскую трешницу. Для семилетней обладательницы - целое состояние. На нее можно было купить три французские булки с баклажанной икрой в школьном буфете или три граненых стакана семечек на том же “хитром”. Я склонялась в пользу семечек. Булки пришлось бы делить в школе, а двор был пока роднее. Уже примеривалась в мечтах, какой эффект произведет моя безмерная щедрость. Но до триумфа нужно было еще отсидеть четыре урока в школе. Наш женский первый “Б”, это была женская школа, учила Вера Алексеевна Руденко. Мне она не очень нравилась, но, не решаясь в этом признаться, изо всех сил культивировала в себе любовь и уважение. А парту делила с вполне свойской девчонкой Томкой. Она-то как раз нравилась. С ней и поделилась нечаянной радостью. И даже показала заветную “треху”. Все во мне остолбенело, когда на втором уроке, видимо, не справившись с муками зависти, подружка Томка вдруг встает, подняв сначала руку, и со слезами рассказывает душераздирающую историю, как мама ей дала на завтрак последние три рубля, а она их потеряла по дороге, а она, показывает на меня, подобрала и теперь не отдает. Училка (с тех пор она не заслуживала лучшего именования) поднимает меня, долго и нудно объясняет, что это плохой поступок, что нужно немедленно вернуть деньги и т.д. Я пытаюсь объяснить, что здесь дело не в деньгах, что Томка живет от школы совсем с противоположной стороны, что наши пути никогда не пересекаются и она не могла их потерять там, где нашла я, что, пока не узнала о моей находке, она была резва и весела, что треху я и не хотела брать себе, а хотела купить семечек на весь двор... Но тонкие поджатые губы без суда и следствия твердят приговор. Утешить от пережитого смогла только мама. Она сказала: “Учителей не выбирают. Их нужно вытерпеть. А друзей выбирай построже.” Эта формула и потом спасала от глубоких неврозов во всех моих школьных схватках. Их было достаточно. В конце 1954-го года наша семья переехала к очередному месту папиной службы в г. Керчь, и остальной общеобразовательный путь был пройден там вплоть до 11-го класса. В восьмом, когда все комплексы были уже позади и я уверенно чувствовала себя фавориткой и учителей, и одноклассников, случилось вдруг противопоставить себя целому классу. Должен был быть урок анатомии. Его вел директор школы - Леонид Соломонович Нодель. Не помню кому и зачем пришла в голову мысль сбежать с урока, но весь класс ее как-то по-хмельному поддержал: была весна. Наплевать бы на то, что директор, если бы хоть какой-нибудь смысл видела в самом побеге! Но просто ради круговой поруки... Одинаково противны и бессмыслица, и стадный инстинкт. Короче, бросила вызов. Со мной осталась только одна девочка, ее фамилия была Модина. Она отличалась некоторой странностью, и ее обижали. А ко мне жалась: я не любила, когда смеялись над слабыми. Входит Нодель, начинает пытать, кто зачинщик и т.д... Кончилось тем, что с директором повела себя крайне дерзко, фактически приняв первый удар. Но родной коллектив все равно осудил и объявил бойкот. Помню многолюдное собрание: педсовет, родители и провинившийся наш класс.   Тогда впервые открыто выступила в абсолютном меньшинстве. И против одноклассников, и против учительских репрессивных мер: кого-то из пацанов отлучили от нас и перевели в параллельный, классически использовав принцип “Разделяй и властвуй! ”.

После того, как тотальная целостность восьмого “А” была разрушена, мы разделились на “группы по интересам”, а точнее - на парочки. И все будущие диспуты с учителями свелись к теме: “А если это любовь?” Фильм как раз прошел под таким названием. Вообще говоря, вопрос “возможна ли любовь в школе или следует ограничивать недорослей дружбой” витал тогда в атмосфере ограниченного хрущевского либерализма. Живо злословили старухи на скамейках, школьные Ромео с Джульеттами под сенью розовых кустов и на пляжах морских лагун искали ответ эмпирически , а учителя в учительских и на педсоветах обсуждали как нравственный императив.   Учителя были разные: любимые, никакие и ненавистные. Одной из “никаких” при почти круглых пятерках в 10-м классе обязана в третьей четверти тройкой по поведению.

Историчку Галину Николаевну я не ненавидела. Я ненавидела словосочетание “исторические предпосылки”. Откровенно говоря, просто не понимала, как отвечать на вопрос:

- А расскажи-ка, Черных, исторические предпосылки революции 1905-го года!

Однажды, когда невнятно излагала эти самые предпосылки, она съязвила:

- Вместо того, чтобы с В... вечерами стены подпирать, лучше бы в предпосылках разобралась!

Все! Этот самый В... сидит со мной рядом за партой... Все замерли, уставившись на нас. Глухой протест поднялся откуда-то снизу. С холодным изыском говорю:

- Вы просто вульгарная и невоспитанная женщина.

И сажусь. Сказать такое в классе вслух в 62-м году - это был бунт. Историчка выскочила из класса. По-моему, они даже растерялись, что со мной теперь делать. Помню, вызвали в директорский кабинет. Но без директора, собрались одни тетки: завуч Тамара Александровна по прозвищу “Бульдог”, любимая Аза Доновна Лейкина ( она преподавала нам литературу, это она принесла мне в школу “Последний день Ивана Денисовича” со словами: “Олечка, сегодня я читала и плакала всю ночь! Ты умница, ты прочитаешь и все поймешь!”) и еще, не помню кто. Даже ругать не стали, как-то по-матерински стали увещевать и просить извиниться. Сдалась, пообещала. На следующий день входит Галина в класс. Все встают. Потом садятся. И я села. Она мне почти с ужасом:

- Черных, у тебя есть, что сказать?

И вдруг снова все тот же глухой протест снизу:

- Нет!

Кое-как довела урок и больше в нашем классе она не появлялась. Заменили на старую партизанку Марию Васильевну. Хорошая была старуха, правда, водочкой от нее иногда попахивало. Но прощалась эта слабость за доблестное партизанское прошлое. А мне тихо поставили “три” за четверть в графе “поведение”. Раздувать инцидент не стали. Через год школа кончилась, и я вышла за ее стены, унеся с собой серебряную медаль.

О школе могу рассказывать бесконечно долго. И не потому, что это были беспечные годы детства. Напротив, это было какое-то постоянное борение. Не борьба, а именно борение: столкновение чувств, прав и возможностей. Можно бы обессилеть на этом ковре, если бы не любящие, все понимающие родители и надежные друзья. Я накрепко усвоила мамин наказ, что к выбору друзей нужно подходить основательно, и должна сказать, что школьные товарищи мои, Эммочка Каштули и Вовка Голодяев, ныне Владимир Владимирович, и по сей день остаются самыми верными и самыми преданными друзьями.

Школу я покинула гражданкой своего отечества. Имею в виду, что скелет гражданственности сформировался безусловно в школьные годы, потом только мускулатура развивалась и зрела . Уже тогда глубокое сомнение вызывала мысль, что другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек.. Воздуха давали ровно столько, чтобы не помереть. Каждую дополнительную порцию приходилось добывать. Мои сверстники чувствовали себя прототипами аксеновских героев. Это с его “Звездным билетом” мы вышли в жизнь, а когда усатого кумира вышвырнули из страны, почувствовали одиночество и пустоту. Может быть, Травкин не читал журнал “Юность”? Или не был любимым учеником литераторши, первым, с кем захотелось той поделиться впечатлением от ночью прочитанной роман-газеты с неизвестным еще Солженицыным? Не знаю.

Не могу сказать, что и я к девятнадцати годам была полностью “инакомыслящей”, но когда осенью 1964-го свалили Хрущева, было уже понятно, что не все в порядке у нас на родине. Что кто-то сдал реформатора-волюнтариста “за треху” , как меня в первом классе Томка Репьева. А кто-то в стадном порыве, как наш восьмой “А”, сбегая с анатомии, чтобы, не дай бог, не выпасть из кучи, “единогласно” проголосовал. В газетах это событие освещалось скупо: в связи с уходом на пенсию. Мол, ушел человек на заслуженный отдых. И полное забвение до явления Горбачева! Не то, чтобы сильно горевала, оттого, что на смену Хрущеву пришел Леонид Ильич, но стало окончательно ясно: читая газеты, ищи правду между строк.  

Если Сталина страна хоронила, когда я была первоклассницей, то падение Хрущева пришлось на первую студенческую осень. Известие это застало меня на колхозных полях Николаевской области, где студенты ежегодно помогали партии что-нибудь убирать. В том октябре убирали кукурузу. Крупными початками прощалась она с дорогим своим Никитой Сергеевичем. Было немного грустно. Теперь точно знаю, что пуповина, связывавшая мое представление о жизни с телом матери-идеологии окончательно оборвалась именно в тот момент. Я отправилась в самостоятельное мировоззренческое плавание с нехитрым багажом школьных познаний и набором подсознательных ощущений в качестве компаса.

Чем привлек Одесский гидрометинститут, куда я пошла приобретать неизвестную в широких кругах профессию гидролога, было малопонятно всем, кто меня знал. Любимая учительница прочила столичные университеты и литературную или, в крайнем случае, окололитературную жизнь. А было все очень просто. В какой-то мере сбила с толку любовь, которая все-таки бывает в школе, поэтому и отправилась не в Ленинград-Москву, а вслед за любимым в Одессу. А с другой стороны, теперь в этом не сомневаюсь, на основе ничтожного еще жизненного опыта бессознательно предвидела, с чем придется столкнуться, случись посвятить себя хоть какой-то публичной деятельности. И, поддавшись обаянию пахмутовских песен - “И костер... И тоска в его рыжих глазах...”-, интуитивно обошла пороги творчества, выбрав для себя такую вот полную романтических странствий жизнь. И хотя в ней потом тоже   встречались и плесы, и перекаты, тем не менее, крупных столкновений с действительностью удалось избежать. И дум высокое стремленье гидрометеорологическую среду особо не будоражило, и рыжие костры экспедиций не манили стукачей: люди окружали в большинстве своем порядочные.

Студенческий период не оставил глубоких отпечатков; учиться никогда трудно не было, а по сравнению со школой - скучно. Среди сокурсников были и славные ребята, но из преподавателей никто для меня ни в чем особо не проявился, чтобы вспомнить с теплотой или наоборот с неприязнью. Яркие впечатления находились на стороне.

Но слава богу, то была Одесса! Море, солнце и песок утром и цветущие каштаны с акациями вечером располагали к праздному философическому настроению, а заморские корабли в гавани и видавшие другую жизнь наши “загранщики” на берегу придавали ей, Одессе, штрихи вольного города. Почти все свободное, а очень часто и лекционное время проводилось в гулянии под небом. Любимая моя улица тогда называлась Пушкинской, а исконное ее название, боюсь, правда, ошибиться, Ришельевская. Пересекая очень коротенькую Дерибасовскую, она тянулась от Французского бульвара до самой привокзальной площади. На Пушкинской стояла православная церковь. Это теперь считается хорошим тоном быть верующим, и светская жизнь обязывает дам в пасхальное воскресенье левою рукою держать свечу, а тонкими перстами правой вершить крестное знамение перед образами. В ту пору приличные люди в церковь не ходили, а всенощная в Одесских храмах сопровождалась усиленными нарядами милиции, оттеснявшими молодых балбесов от церковной ограды. Кроме того, горком ВЛКСМ проводил отвлекающие спецмероприятия. Весной 1966-го в ночь на Пасху в кинотеатрах показывали “Лимонадного Джо”, пародию на американский вестерн, а во дворце студентов были танцы до утра. По тем временам - сногсшибательные отклонения от правил: танцевать до утра было принято только в новогоднюю ночь, а ночных киносеансов не было в помине. Я толклась среди балбесов за милицейским кордоном не потому, что душа хотела молитвы. Душа замирала в тревожном ликовании от противостояния запрету. В церковные ворота пропускали только согбенных старушек с куличами да совсем уж затюканных юродивых. Нас, противостоящих, было не так уж много. Удивительно, откуда сейчас взялось столько верующих и где они тогда поклонялись Господу.

В простые дни вход в церковь был свободным. Ходила часто, демонстративно повязав голову платком. В Одессе в те времена была действующая семинария, и я заводила знакомства с семинаристами. Было интересно в их ином мире, но вера так и не пришла. Входя в церковь, не богохульствовала, но и не лицемерила: вела себя тихо, но не молилась и поклоны не била. И до сих пор убеждена, что верующим человеком нельзя стать одномоментно по указу или закону. Для этого нужно быть или в вере воспитанным, или это может стать результатом многотрудной собственной работы над духом. Меня же, видимо, неосознанно задевало лишь то, что языком профессиональных правозащитников было сформулировано как “отсутствие в СССР свободы совести”, или, почему из советских университетов исключают с формулировкой “за богоискательство”. Со второй формулировкой мне пришлось столкнуться довольно близко.

Самой, пожалуй, значительной для моего мировоззренческого опыта из всех на одесской земле была встреча, как ни странно, с керченским одноклассником - Валерием Лапковским. Учились вместе мы недолго: с третьего по пятый класс. Потом его отдали в интернат - были трудности в семье, потом с ним происходили разные истории - доходили слухи, потом он перешел в вечернюю школу. Так и росли параллельно, практически , не пересекаясь. Но “по городу” продолжали быть знакомыми, нужно отметить, что он был заметен, потому что очень красив. Примерно, как Василий Лановой в кино “Аттестат зрелости”. И навсегда сохранил красоту и безупречную щеголеватость в одежде. После школы круто взял вверх, поступив в Ленинградский университет на совершенно партийный факультет журналистики. И вот однажды в конце второго курса гуляю я солнечным июньским вечером по любимой улице Пушкинской. Вместо того, чтобы яростно зубрить формулы, помню, что через три дня предстоял экзамен по гидравлике. Неприятная процедура общения с учебниками и чужими (своих я не имела обыкновения вести) конспектами всегда откладывалась на последний момент. И вдруг буквально сталкиваюсь с фантастически красивым Валеркой.

- О! Чара!

Слышу свою детскую кликуху, словно мы в пятом классе и столкнулись в школьном коридоре. Какая, к черту, гидравлика! В миг забыты даже выученные формулы, когда вдруг узнаю, что из универа его выперли “за богоискательство и антисоветскую пропаганду”. Он толком не объяснил, зачем оказался в Одессе. Сказал, правда, что отсюда проще свалить “за бугор”, можно прицепиться к иностранцу, да и наши суда, было дело, возили зайцев.

Так же, как и красив, мой школьный товарищ был фантастически голоден. Без рубля в кармане, он целый день скитался по незнакомому городу, рассчитывая, видимо, на гостеприимство одесских женщин. Но судьба на этот раз была справедлива и вместо коварной и роковой подбросила надежную старую приятельницу. Короче, тут же мы где-то присели поесть. Чем отличалась в ту пору Одесса, так это обилием всякого рода кафе и закусочных, где прилично и дешево кормили. За рубль ты получал натуральный шницель величиной в пол тарелки, плюс рис припущенный, плюс помидор или огурец с зеленью. И что-нибудь попить с плюшкой.

И вот я, хоть и строптивая, но вся такая советская, сижу, ем и пью с освидетельствованным антисоветчиком и вялотекущим шизофреником. Оказывается, все, кто в нашей стране тогда занимались богоискательством, а тем более антисоветской пропагандой, а тем более в Ленинградском университете и, что самое невероятное, на факультете журналистики, подлежали медицинскому освидетельствованию. Мой друг Валерка Лапковский девять месяцев проходил его в психиатрической клинике имени, если не путаю, что-то вроде Скворцова-Степанова.

История его на самом деле была проста. Если скромный интерес студентки заштатного одесского вуза к семинаристам не привлек внимания комсомольской организации и стоящих за ней органов, а гидравлические формулы отвлекли мой интерес, а самое главное, руку от писательства, то в Ленинграде и будущая профессия понуждала моего одноклассника водить пером и оставлять “вещдоки”, и не семинария там была, а настоящая духовная академия, где студенты были разрядом выше и все находились под присмотром партии. И что важно, была гораздо шире возможность связи с иностранными издательствами и прессой. Поэтому университетские стукачи были в прямом смысле профессионалами, а незримый фронт ленинградских чекистов плотно окружал всякого рода инакомыслие. Дело Лапковского было показательно-публичным. Его сопровождали соответствующие слушания на факультетских собраниях, о нем писала ленинградская газета “Смена”, были сделаны оргвыводы: исключение из ВЛКСМ и из университета. И на всякий случай, уже после, чтобы не распространял заразные мысли где-нибудь в рядах Советской армии, психически полноценному парню выдали белый билет шизофреника. Может быть Николаю Ильичу Травкину в самом деле нужен был “косяк диссидентов”, чтобы он поверил, что человек со справкой не всегда псих ненормальный, мне же хватило впечатлений детства: какое же оно черное, когда я своими глазами вижу, что синее.

Лапковский прожил в двухкомнатной квартире в Треугольном переулке, которую мы снимали на пятерых по 15 рублей с носа, до конца июня. Эти десять дней были для меня краткосрочным университетом. Каждый день одолевала новый курс. Не могу сказать, что очень легко и сразу признала, что фашистский режим и наша родная советская действительность суть одно и то же. Но вещи названы были своими именами, а остальное - дело накопления и усвоения информации. Тем более, что была уже осмыслена всенародная любовь к Сталину и прочитан “Последний день Ивана Денисовича”. Прозвучало в новой интерпретации имя Фридриха Ницше. Оказалось, что философы не делятся на наших и буржуазных, как не бывает логика мужская и женская. А Ницше - к тому же поэт, что тогда интересовало меня куда более. Между делом сдала на пятерку злополучную гидравлику и перешла на третий курс. А в завершение услышала совсем новое для себя имя Зигмунда Фрейда, а также анализ некоторых статей Ленина и поведенческих реакций генералиссимуса в фокусе его теории “Психология бессознательного”. Я вспомнила об этом , когда президент издал специальный указ, полагающий теперь, когда весь мир уже этим “переболел”, психоанализу быть и в России. Набрел, наверное, и на Ельцина косяк каких-нибудь бородатых уже диссидентов. Улетал мой просветитель со студенческим на имя Ольги Черных в кармане, подтверждающим правомочность купленного за полцены авиабилета. Я же осталась со множеством сомнений, разрешения которых не устаю искать до сих пор.

На четвертом курсе мне пришлось снимать жилье на двоих с одной молоденькой художницей - Ирой Гурвич. Она работала на телевидении и переживала роман с пожилым женатым режиссером. Это была совершенно несчастливая пара, окутанная вечным дымом сигареты и турецкого кофе. За ними - мир искусства и советской богемы, и дверь туда приоткрылась. А заглянув, я увидела непривычную освобожденность обитателей и одновременное отсутствие свободы. Ирина бережно хранила, не особо кому давая, купленные по случаю и желтые от времени с “Ъ”-ми книжки. Так два года спустя после того, как впервые о них услышала, попали ко мне Фридриха Ницше “Так говорил Заратустра” и “Лекции по введению в психоанализ ” Зигмунда Фрейда. И вкусила, если и не запретные, то не рекомендуемые советскому читателю плоды фрейдизма и ницшеанства: “Мой парус - мысль моя, а кормчий - дух свободный...”. С тех пор появился и долго не угасал интерес к полочным фильмам и ящиковой литературе: из рук в руки передавалось тогда одно из первых творений самиздата - “Открытое письмо Солженицына в литературную газету”. Письмо читали в самиздате, а гневные ответы читателей - в официальных изданиях. Такое же повторилось, когда началась массированная газетная травля Солженицына после издания за рубежом “Архипелага Гулаг”.

В ту пору я уже числилась инженером в отделе гидрологии ЗапСиб УГМС в Новосибирске. Вместе со мной работали очень добрые, очень интеллигентные, очень читающие женщины. Мы зачитывались толстой литературной периодикой и в рабочее время обменивались, конечно, не только журналами, но и впечатлениями. В журналах было еще, что почитать, но из “Нового мира” уже ушел Твардовский. И я налегала на самиздат. Особенно это не афишировала. Хотя и не скрывала, но источники не называла. К тому времени, кроме “Ивана Денисовича” и упоминавшегося “Открытого письма”, прочитала и “В круге первом”, и “Раковый корпус”, и самый запретный “Архипелаг ”. Солженицын уже не был для меня неизвестным островом, и дороги его мыслей не казались запутанными. Как-то раз, красивая, как богиня, и самая авторитетная среди нас, как гидролог Е.П.Шурупа, держа в руках “Литературку” неодобрительно высказала в адрес писателя-арестанта что-то вроде:

- Как это можно!

И здесь не выдержала я. Газета на две страницы в разворот была полна гневных коллективных писем литераторов, учителей, врачей, моряков и, бог его знает, кого еще.

- Может быть и мы напишем? - спросила.

Нельзя сказать, что моя инициатива была встречена с энтузиазмом, но однако ни у кого не вызвала и возмущения.

- Евгения Петровна, а вы читали “Архипелаг”? - не могу остановиться .

- А как вы думаете, кто-нибудь из этих подписантов читал? - продолжаю наступать.

И совершенно невинный, даже в какой-то степени возмущенный ее ответ:

- Где бы это я могла прочитать?

Узнаете? Косяк диссидентов стороной обошел, не обслужил, не принес пачку самиздата. Удивительно не то, что не читали, всего не прочитаешь. Удивительно, что возмущались, не читав. Никто даже внимания не обращал на то, что всенародное возмущение публиковалось против неопубликованного. Нигде, кроме как “за бугром”, откуда не видно. Несколькими годами позже я назвала такую неспособность видеть парадоксы советской пропаганды - нравственной глаукомой общества.

Или еще к этому же, но на несколько лет позднее. Уже в годы гласности. Работаю все еще гидрологом, но уже в отделе изучения русловых процессов. Коллектив - ну, просто замечательный! Спетый и спитый в летних экспедициях, зимой между отчетами о трудах праведных, дружно включался в перестроечный процесс. Нужно сказать, что начало перестройки для нас ознаменовалось тем, что М.С.Горбачев, спасший Россию от проекта века - переброски северных рек в Среднюю Азию, оставил часть нашего отдела, в том числе и меня, без работы. Шесть летних командировок, начиная с 1981 года, я провела в низовьях Оби. Мы готовили под строительство главного водозабора гидроморфологическое обоснование. Когда проект был запрещен, как будто отняли часть жизни: работали всерьез, и жалко было, что результаты оказались никому не нужными. Думается, что рано или поздно к этому проекту еще вернутся. А тогда, с учетом того, что вскоре произошло с Союзом, он действительно был остановлен вовремя. В те зимние месяцы, шел уже ни мало, ни много, четвертый год перестройки, когда работы почти не было, а гласность давала обильную пищу для полемики, помнится, обсуждалась в нашей лаборатории публикация о Колпашевском захоронении.

В ней речь шла о размытом вешними обьскими водами тайном захоронении жертв НКВД в г. Колпашево, Томской области. Обрушившийся берег обнажил хорошо сохранившиеся в песчаном грунте сложенные штабелями трупы. Это было чрезвычайное происшествие. Случилось все в бытность Е.К.Лигачева первым секретарем Томского обкома КПСС. Некоторые подробности рассказывал моему мужу капитан речного сухогруза - участник событий. В течение нескольких суток специально созданные отряды речников занимались ликвидацией последствий: судовыми винтами вымывали из берега тела и увозили в неизвестном направлении. Катера поменьше курсировали по Оби, и с них баграми отлавливали мертвецов с аккуратной дырочкой в затылке, пустившихся в непредусмотренное плавание. Происходило это в обстановке строжайшей секретности. Но полностью скрыть от населения факт не удалось, так как само население первым этот кошмар и увидело.

Широкую огласку совместное дело Колпашевского НКВД и Томского обкома получило уже в те времена, когда Лигачев был в Кремле. А поскольку подвизался в перестройке, выплывшее на поверхность участие в тайном перезахоронении сильно ударило тогда по его репутации. Непонятно, почему так же хлестко не влепило по демократическому имиджу Ельцина уничтожение дома, ставшего лобным местом для царской семьи, снесенный в бытность его свердловским Первым дом Ипатьева. Наверное, восходящее солнце слепило глаза: это была политическая заря Ельцина, и в представлении большинства он был как раз антиподом Лигачеву.

Спорили мы тогда примерно под таким углом: что и до какого предела дозволено государственным карательным органам по отношению к отдельно взятому гражданину государства. Уже прочитаны были “Дети Арбата”, издан Гроссман, уже Горбачев вызволил из ссылки Андрея Дмитриевича Сахарова. Уже, кажется, всем все понятно! И все же слышу рядом:

- Зря не сажали!

- Галя! Там же детки были маленькие с дырочкой в затылке! Их тоже не зря?

- Ну, может как-то случайно, лес рубят - щепки летят! - без тени сомнения в правоте.

Должна заметить, что самыми ярыми антикоммунистами на выборах президента летом 96-го проявили себя как раз те, кому в 80-е почти бесполезно было объяснять, какой вред исходит от шестой статьи Конституции СССР. Расскажу такой случай.

Свой день рождения я обычно отмечала в кругу подруг. А так как, приобретая в процессе жизни новых, не забывала старых, со временем их стало много. Каждый год собирать всех вместе с мужьями - хлопотно, а делать праздник нерегулярным не хотелось, поэтому традиционно устраивался девичник. В околоименинный выходной мой муж отправлялся в дальний лес на охоту, а на женской половине начинался пир. Сначала, как правило, говорили о мужьях-детях, потом судачили о работе-начальниках, затем и до конца разгорался жаркий спор о политике.

Тогда, помню, было нас около десятка. Только что умер Брежнев, все смутно ждали перемен. Ввели талоны на распределение некоторых продуктов. На одного человека в месяц полагалось 400 граммов сливочного масла, сколько-то колбасы, сколько-то водки. Чернели очереди. С утра до вечера в ожидании чего-нибудь магазины осаждали старухи. У кого в семье есть пенсионеры - это счастье: они охотились на дефицит и были фактическими кормильцами.

Мои подруги, так же, как и я, сами добытчицы. Все мы распределенцы вузовской системы и оказались в Новосибирске без матерей и без свекровей. Растили детей, надеясь только друг на дружку, да на таких же “безродных” мужей. Поэтому разговоры на политическую тему начинались в аккурат после обсуждения квартирных и продовольственных проблем. Критическая часть заключалась обычно примерно в следующем: торгаши воруют, спекулируют, а начальство пользуется положением и привилегиями. Короче - несправедливость! В этом сходились все. Но сказать даже очень осторожно, что этот порок - системное следствие, сразу возникала недоуменная неловкость, и приходилось переводить стрелку на другое направление.

Не помню, что уж такое резкое бросила я в тот раз в лицо родной партии, только вдруг подружки вразнобой стали меня стыдить и как-то дружно засобирались домой. Запомнилась одна реплика:

- Тебя советская власть вырастила и выучила, а ты...!

Почему-то всегда считала, что вырастили меня родители, а выучилась самостоятельно... И выучилась бы непременно в любой государственной системе, потому что была в этом личная потребность. Со мной вместе сидели за учебниками много людей, которые, получив диплом об образовании, особо не обременили свою память. Странно было все это слышать не на собрании, а в неформальном общении. Впрочем, это был расхожий идеологический штамп, и моя, не желающая инако мыслить приятельница, применила его автоматически. И все ушли. Осталась одна Томочка, которой до фонаря была любая идеология, кроме любовной. Она была в разводе, и ее занимали другие проблемы.

Я очень люблю всех своих подруг. Они никогда не предавали меня, но вот так иногда весомо, по-государственному ставили на место. Они же и с той же убедительностью десять лет спустя объясняли:

- Как ты не понимаешь?! Ведь, если не Ельцин, то - коммунисты!

Уже после президентских выборов, но еще до поражения армии в Чечне, как раз, когда дудаевцы брали Грозный, довелось в городе детства встретиться с одной старинной маминой приятельницей Анной Петровной Салош. Знаю ее сто лет и тоже очень люблю. Жизнерадостная и энергичная, она никогда ни на что не жаловалась. У многих складывалось впечатление, что судьба выбрала ее в любимчики и стороной отводит неприятности. На самом деле это было не так, хлебала и она жизнь полной ложкой. В тот день мы читали письмо с фронта. Писал ее внук Максим. Помню белоголового маленького мальчика, и вот разглядываю фотографию: тот же, только чуть повзрослевший и с настоящим автоматом в руках. “Спаси и сохрани!” - думаю про себя. А вслух в сердцах:

- Что за народ такой! Детей убивают на войне, а родители, задрав штаны, бегут голосовать за того, кто эту войну благословил.

- Оля, как ты не понимаешь, ведь если бы не выбрали Ельцина, пришли бы коммуняки! - протестует Анна Петровна, пользуясь демократическим сленгом.

Потом пили чай с конфетами и долго еще разговаривали. Я вспоминала, как не плакала мама, когда умер Сталин, а Анна Петровна делилась своими впечатлениями:

- А я плакала! И плакала искренне. И ничего я при Сталине не боялась. И хоть знала, что по ночам забирают, уверена была, что меня не тронут, всегда думала: ”А меня-то за что?”

Не хотелось больше спорить. Так жалко было мальчика в проломе стены с автоматом наперевес, белоголового мальчика, которого помнила годовалым! Так жалко было его бабушку! Хотелось кричать от бессилия, как удивительно наш народ загорается навязанной сверху идеей, хотя и видит, что личные его беда и боль там никого не интересует, что наши дети - всего лишь мелкая карта в большой игре. Как смиренно народ готов жертвовать сыновьями сначала, чтобы коммунисты победили, потом, чтобы коммуняки не прошли!

С течением времени на жизненных примерах я убедилась, что многие люди как защитный панцирь напяливают на себя набор представлений, в большинстве даже не собственных, а заимствованных, еще чаще - официальных клише. И болезненно не хотят с этой раковиной расставаться, даже если видят, что треснула. Все пытаются как-то склеить, залатать... Пока само собой не слепится убежище из новых общественных символов. И тогда, опасливо оглянувшись, перескакивают в него. И никакие диссиденты не вытащат их уже из этой скорлупы, пока следующим новым смыслом не будет охвачено в обществе подавляющее большинство, а еще надежнее, пока новое знамя не поднимет государственная власть.

И вот чем хотелось бы закончить заочную полемику с давнишним высказыванием Н.И.Травкина. Не берусь судить за эту своего рода мимикрию простых людей, в конце концов, это способ выжить. Но следует ли хамелеонам пускаться в народные поводыри? Жаловаться на тугоухость, не слыша кандальный звон, и одновременно провозглашать себя чутким буревестником? Жаловаться на близорукость и в то же время указывать на далекие светлые маяки? Слепцу они могут казаться яркими, но быть не более, чем миражами.

А ведь как убежденно еще вчера, стоя хором, клявшиеся - весь мир насилья мы разрушим - не моргнув глазом, сменив только должностные таблички на дверях и пунцовый стяг на триколор, да сняв портрет за спиной, сегодня судят коммунистический режим. И доверчиво бредет за старыми хозяевами народ к избирательным урнам голосовать за новую жизнь. Печально за этим наблюдать. Но родину не выбирают, и жизнь на ней продолжается!