Я нисколько не интересовалась политикой, пока участие в ней подразумевало только членство в КПСС. Вступать в партию не собиралась и со скепсисом относилась к партийно-профсоюзным дамам. В газетах и журналах читала только общегуманитарную часть. Но все события с полным набором подробностей и ощущений, с датами и именами оседали в памяти. И с оценками, мягко говоря, не совпадающими с мнением ведущих телекомментаторов.

Избегавшись в предновогодних хлопотах по очередям, перемыв и уложив спать детей, в один из последних декабрьских вечеров 1979 года что-то читала, а муж шкалой настройки привычно шарил по радиоэфиру.

- Миллион, миллион алых роз... - дарила слушателям Пугачева, это был первый ее выход со знаменитым букетом.

Чуть поворот регулятора:

- Говорит радиостанция “Свобода”. Сегодня ... Советский десант на улицах Кабула...

Второй раз о романтической любви бедного художника Алла Борисовна пела три дня спустя на новогоднем экране, взлетев на качелях под купол цирка, когда уже запаивались первые цинковые гробы. Груз-200 начинал свой поток.

Тот Новый год вспоминался мне ночью 1 января 1995-го, когда бомбардировщики генерала Грачева бомбили российский город Грозный. Эфир так же мучился шлягерами, кривлялись клоуны с пародиями на Сталина, Брежнева, Горбачева, прославляя демократию. Хотя была и существенная разница: не нужно вслушиваться в позывные “Свободы”, чтобы узнать, что происходит в Чечне. Телевидение, отпущенное Горбачевым на волю, позволяло видеть в информационных выпусках, хоть и сквозь призму бокалов с шампанским, события все-таки со всех сторон. А тогда поздним вечером, когда мир “из-за бугра” узнал о начале советско-афганской войны, память подбросила 1968 год.

Кончалась летняя преддипломная практика. Вместе со мной в Новосибирске в Обской гидрометобсерватории ее отбывали еще трое одесских студентов: Валера Гринберг, Серега Ананян и Степочка Дубовик. Такая вот интербригада - русская, еврей, армянин и белорус - замечательные ребята! То была осень “пражской весны” - утро 21-го августа. В коридоре обсерваторской конторы схлестнулись в споре Валерка Гринберг и Иван Сергеенков, вчерашний выпускник ленинградского гидрометинститута. Оказывается, весь август они держали пари: задавят чехов войсками или нет. Победила отнюдь не дружба. А сейчас спорили о том, можно ли было разойтись миром. Мир отстаивал мой сокурсник. Коридорный спор был негромким: мы любили Высоцкого и знали, что иногда коридоры кончаются стенкой.

Понадобился всего один милицейский наряд, чтобы ликвидировать горстку манифестантов-правозащитников, вышедших в знак протеста на Красную площадь, но, если какому-нибудь чину с Лубянки пришла бы в голову окаянная мысль изолировать всех безмолвно гневных, не хватило бы лагерей. Много позже мне рассказывал муж, в ту пору студент Томского университета. Пражская войсковая операция круто изменила траекторию его судьбы. В то лето все было готово, оформлены все документы, чтобы образование продолжить в Праге. По линии обмена лучшими студентами, была тогда в нашей стране такая форма международной деятельности, с 1-го сентября ему предстояло приступить к занятиям в Карловом университете. А до отъезда уехал в экспедицию на Иртыш. Там и застали известия из Чехословакии. Как салют несостоявшимся надеждам палили костер и сожгли в нем судовый флаг с серпом и молотом. Было ясно, что с европейским дипломом придется подождать до лучших времен. Для нас эти времена так и не настали. Настали как раз, когда уже нашим детям пришла пора выбирать университеты.

Танки в Праге, танки в Кабуле, танки в Грозном... И если еще хранит память следы крови на пражской брусчатке, то уж никто и не вспоминает, что был еще и Будапешт! В школе историчка-партизанка Мария Васильевна учила, что победной бывает только освободительная война. Но нет ведь! Прем и прем в чужой монастырь со своим уставом, в чужие души со своим представлением о прекрасном.

Помню утро первого дня афганской войны. Со мной работала Любовь Мефодьевна Свидрицкая. Прибежала бледная, за одну ночь осунувшись: ее сын Борис только-только надел офицерские погоны и служил где-то под Кушкой. Она еще ничего не знала, но ждала. Ожидания оправдались: Боря Свидрицкий оказался в Кабуле в числе первых. Он пробыл там около полугода, и каждый день я видела глаза его матери. Ему повезло, остался жив. За что погибли другие? Сыну одной из моих подруг в ту пору было восемь лет. Как-то завелась я по афганскому вопросу.

- Да, брось ты! Нашла о чем, не наше это дело, - закрыла тему моя приятельница.

Когда через семь лет Сережке принесли первую повестку из военкомата, война вовсю продолжалась, и тогда у Татьяны глаза были точь-в-точь такие же тревожные, как у Любови Мефодьевны. Не бывает, оказывается, войны не нашей.

Мир негодует, а мы под афганскую канонаду помпезно готовимся к олимпиаде. Мир бойкотирует олимпиаду, а Москва, что называется, хоть... в глаза, а все божья роса, прихорашиваясь, моет подворотни и красит скамейки. Проститутки, налево! Кругом марш за 101-й километр! В СССР секса нет! И проводим усеченные бойкотом Олимпийские игры. Войны тоже как будто нет: “черные тюльпаны” зарывают в землю тихо, без залпов.

Ничего нет в СССР, чего не следует знать рядовому великой державы, нет даже авиакатастроф. Пришлось мне в июле того же 80-го не очень удачно слетать в Ленинград. Среди не слишком разнообразных профсоюзных поощрений были так называемые “путевки выходного дня”: туда - назад, и снова за работу! Выпала и мне такая. Решила за профсоюзный счет навестить институтскую подружку Лорочку Мельниченко. Коренная одесситка, она в Питере проживала замужем и работала в Государственном гидрологическом институте. Взлетели точно по расписанию. Не успели откинуться в кресле, зазвенели какие-то звонки, влетает в салон бортпроводница.

- Пристегнитесь! Земля рядом! - помню до сих пор ее белое перекошенное ужасом лицо.

И мужественно, вцепившись руками в подлокотники кресел, утвердилась в проходе. Потом ее вызвали в кабину, снова вернулась, и дала справку:

- Ленинград не принимает по метеоусловиям, будем летать, пока не выработаем горючее, с полными баками садиться нельзя.

Четыре часа очень низко летали мы над Новосибирском, буквально видны были кошки во дворах. Точнее, над селом Чик. “Туристку” из гидрометслужбы, трудно убедить в том, что через пять минут после взлета стремительно изменилась карта погоды. Такого в природе не случается: метеосводка обычно выдается минимум на четыре часа. Поэтому в душе звенела песня.

- Однажды в полете мотор отказал... И вздрогнул от взрыва березовый лес...А город подумал, ученья идут! - пела об отважных летчиках популярная Эдита Пьеха.

Трудно описать состояние полной безвыходности, когда сидишь, пристегнутый ремнями, и знаешь, от тебя лично ровным счетом не зависит исход. В мыслях мелькают картины детства. Совершенно точно, вся прожитая жизнь, проживается еще раз. Не знаю, что за поломка была, но сесть наш самолет пытался три раза. Короче говоря, к тому моменту, когда мы кое-как сели и куда-то подрулили, когда я своими глазами увидела вереницу “скорых помощей” и пожарных машин, когда вверх по трапу навстречу летчикам рвануло с объятиями какое-то начальство, я уже точно решила, что никуда не полечу. Напишу подруге Ларке письмо с приветом и хватит! Но не тут-то было. Самолетик наш, ТУ-154-ый, трап к трапу подогнали к, как две капли воды, похожему, строем, чуть ли не под конвоем всех, кроме экипажа, туда перегнали и измученных отправили в Ленинград. Никто, даже скучающие в аэровокзале транзитники, не узнал, что происходило в небесах над ними. В СССР секса нет. И самолеты не ломаются.

Этим же летом умер Высоцкий. Был отпуск, и был Крым. День был обычный пляжный, а вечер стал концом эпохи. До того момента вся моя взрослая жизнь прошла под звуки некачественных магнитофонных записей и треска забугорных радиостанций. Это созвучие создавало почти фольклорный информационный образ страны, скрытой и от мира, и от собственных граждан железным занавесом пропаганды.

Поздно вечером по привычному укладу дети спят, я читаю, Володя крутит ручку настройки. С начала афганской войны перестали работать хельсинкские соглашения, и слегка застоявшиеся глушилки заревели вовсю. И сквозь помехи, как SOS, прорывается:

- 25-го июля... Владимир Высоцкий... Умер.

Не спали до утра. Ловили “Маяк”. Думали, хоть что-нибудь скажут. Ведь все любили! Полстраны объяснялось его языком, и сильные мира, и его слабые были бессильны и сильны перед ним и с ним. И полное кощунственное безмолвие. Позднее я прочитала у А.Вознесенского:

Безъязыкие пасти колоколов...

Но шепот стоязычной стаей взлетает.

Володя Высоцкий, ты наша активная совесть,

Прости, что не умер с тобою.

Не припомню теперь, был ли это “Голос Америки” или “Свобода”, но после сообщения о смерти сразу анонсировали часовую передачу, посвященную его памяти. Следующий вечер мы провели у приемника. Хриплому вокалу аккомпанировали глушилки, он исчезал и вдруг снова прорывался. Шестьдесят минут чужая страна истово поминала нашего кумира, в то время как родина сняла запрет с его имени только через десять дней после кончины. Только через десять дней после смерти Высоцкого мне впервые попалась заметка, по-моему в “Советской России”, с добрыми словами о нем актрисы Аллы Демидовой. Зато позднее, когда министерство пропаганды убедилось, что он в очередной раз не воскреснет, и успокоилось, начался шквал признаний. Слегка стеснявшиеся своей любви при жизни официальные литературные и театральные авторитеты после его смерти беззастенчиво примазывались к всенародной славе, писали воспоминания и называли себя друзьями. Благо, он не мог уже ничего ни подтвердить, ни опровергнуть.

В годовщину смерти я была на Ваганьковском. Закончив очередную северную экспедицию, ехала в отпуск в Крым. И торопилась быть в Москве именно 25-го июля. В одиннадцать утра мы с сестрой и ее мужем Игорем - у стен кладбища. Не могу сказать - у ворот, потому что в ворота вошли только через три часа. А сразу оказались в хвосте огромного медленно движущегося шествия. К двенадцати перекрыли движение, и люди двигались прямо от метро. Тогда еще все были вместе - и патриоты, и демократы.

Соседствуют на могиле пышный венок от Кобзона и телеграмма Ильи Глазунова: “Знаю, помню, не забуду. Мир праху певцу правды и совести.” Тихие красивые девочки бесшумно принимают цветы, снимают шуршащий целлофан и ставят их в ванны с водой, чтобы не вяли могильно. Еще нет памятника, свежие цветы создают эффект незабвенности, все просто и естественно: без попов, телевидения и официальных лиц. Зато полно в народной толпе снующих неприметно-заметных молодых ребят 25-30 лет. Они деловито шныряют среди не спешащих расходиться людей, подстраиваются к тем, кто собрался хоть небольшой, но группой, что-то записывают, кого-то фотографируют.

На самом деле никакой фронды в кладбищенском собрании не было, КГБ страховался на всякий случай и традиционно по инструкции: где больше двух, третьим должен быть свой.

Поцеловав Высоцкого, присев через год на плечо сорокалетнему Олегу Далю, ангел смерти стал кружиться над головами членов Политбюро. В избе, где наша экспедиция квартировала в полевые сезоны, кто-то в шутку вывесил иконостас - полный состав главного партийно-государственного органа. Не знаю, откуда уж взялись в нашем затерянном мире эти открытки с лощеными портретами, больше походившими на муляжи, чем на живых людей, но на закопченной бревенчатой стене они выглядели прямо-таки экзотически. Молча и величественно наблюдали пригвожденные вожди полевую жизнь: пьянство, сезонные романы, анекдоты о самих себе. Первым перекнопили вверх ногами изображение Суслова. И далее - по мере выбывания из строя.

Жалости не испытывал никто. Это были уже не люди, а схемы, не вызывающие человеческих чувств. Возможность изменения реальности в представлении советского человека, начиная со Сталина, всегда связывалась со сменой генеральных секретарей. Однако на сменяемость влиять можно было примерно так же, как я, пристегнутая ремнями, могла влиять на исход надвигающейся авиакатастрофы. Они, как правило, были жизнестойкие, как саксаулы. И долгожительство обеспечивало то, что тогда так ненавидели и потом назвали застоем, а теперь, о чем так многие скучают и называют стабильностью. Безропотно, как избавления ждали смерти. Поэтому, когда на экране телевизора вместо кинокомедии по программе появлялся скрипач, и скрипка долго пела адажио, вся страна замирала с немым вопросом “кто”? Не сообщали долго: народ не должен знать, что партия осталась без хозяина - пусть мертвый, а есть. Раздумывать, однако, некогда, поэтому за преемственность состязались на короткой дистанции. Победитель назначался погребальным комиссаром и давал знак. Скрипач прерывал мелодию и появлялся диктор.

Весть о смерти Брежнева, застала меня дома, сидела с приболевшими ребятишками. В нашей семье дети росли с развязанными глазами. Быть может, я когда и промолчала, но отец шпарил прямым текстом. Правда, после того, как пятилетний сын в детском саду пустился в разъяснения, что за нашими солдатами на войне шли заградотряды, в упор расстреливавшие отступавших, пришлось провести ограничительную политбеседу. Долго искала формулу, чтобы и не соврать, не поступиться честью, но и не ввести детей в преждевременный, а главное, бессмысленный конфликт с пионерско-комсомольской деятельностью школьных учителей. Изобрела что-то вроде:

- Дети, - сказала я, - не делайте пока вслух никаких выводов, не повторяйте чужие слова, даже если это сказали мама с папой. Главное - правильно запоминайте, что видите и слышите, станете взрослыми - разберетесь. А что касается Брежнева, - после того, как увидела, что сын его передразнивает, - это и совсем нехорошо. Над старостью не смеются, можно не любить человека, но возраст следует уважать неукоснительно.

Таким образом, дилемма “сора из избы” и “гласности” была благополучно разрешена, а результатом гласности в воспитании стало то, что дочь и сын не испытали идеологической ломки, которая вскоре начала гнуть и болезненно корежить их поколение.    

Эффект любопытного ожидания после смены генсеков вскоре вытеснил синдром тревоги. Холодный декабрь 1982-го запал в память данью полицейской хватке Юрия Андропова. Моему сыну, перенесшему гепатит, нужна щадящая диета. В магазинах - шаром покати. Три дня уже, как обещают привезти сливочное масло. И все три дня магазин набит людьми. Нет ни родной, ни знакомой старухи, чтобы караулила очередь, зато есть двое детей семи и десяти лет, и им необходимо масло. С работы можно бы и удрать, в лес не убежит, но идут слухи об облавах. Как остерегающее напоминание маячат образы сталинских “двадцатипятиминутниц”, отбывающих сроки за опоздание на работу, о них рассказывала мама. Ничего не остается другого, снимаю с уроков дочку. Два дня моя третьеклассница дежурит в магазине с восьми утра до моего прихода. И только утром третьего ей наконец выдают “пайку” - норма составляла тогда полкилограмма. Поэтому, когда Андропов вслух на весь мир переписывался с американской девочкой, рассказывая, как счастливо живет советская детвора, у меня не щипало глаза от умиления: он очень напоминал Иосифа Виссарионовича с пионеркой на руках. И, увидев через год на экране телевизора очередного скрипача, я, неверующая, произнесла про себя:

- Бог прибрал!

Следующий генсек вообще не оставил впечатлений. Это было безвременье... Когда во главе последней похоронной команды на трибуну мавзолея легко поднялся красивый молодой человек в шляпе, одна моя семидесятилетняя знакомая всплеснула руками:

- Глянь-ка! Прямо пацан!

И придвинулась к экрану поближе.

Пятидесятичетырехлетний Горбачев первый, кто позволил к себе приблизиться, не побоявшись, что станут разглядывать и вдруг что-нибудь разглядят. Я же, признаться, наблюдала со скепсисом, когда ликующая толпа тянула к нему руки, а он в ответ улыбчиво одаривал всех приветственными жестами. Поначалу его простота и доброжелательность казались мне нарочитыми, а людской восторг во весь экран - телевизионным трюком. Хотя потом по прошествии лет поняла, что люди тянулись к нему искренне так же, как искренне он хотел изменить жизнь к лучшему. Другое дело, на каком отрезке пути и почему возникло взаимное отторжение.

Мое понимание Горбачева началось с XIX партконференции. Отечество сходило с ума по Ельцину. Его интуитивно-умелые манипуляции с народной молвой, которая катилась от Москвы до самых до окраин, породили самосветящийся образ простого, как правда, заступника обездоленных от хитрых лоснящихся кремлевских котов, объедающих трудовой люд. С точностью до наоборот эта сказка повторится потом в истории с генералом Лебедем на и после президентских выборов летом 96-го. С той лишь разницей, что у народных сказителей ее льстиво перехватят средства массовой информации, немало навредив при этом Ивану-царевичу. А тогда легенду из уст в уста передавали доктора-кандидаты всяких наук и их лаборанты, токари с прядильщицами-мотальщицами и их заводчики-фабриканты, дети от пионеров до комсомольцев-старшеклассников.

Вспоминается, как однажды, было это в октябре 1987 года, праздновали мы в лаборатории 50-летний юбилей шефа В.В.Лысенко. Как раз в разгар антиалкогольной кампании и вскоре после октябрьского пленума ЦК, на котором Ельцин сделал сенсационное заявление с прошением освободить от кандидатства в члены Политбюро и должности секретаря МГК. Под этими флагами и проходили именины.

Шеф был хлебосолом. Невзирая на скудость общесоюзного ассортимента, раздобыл и принес к столу ритуально праздничные по тем временам продукты: от сырокопченой колбасы до шоколадного набора. Его славянская душа не понимала, можно ли обойтись в такой момент чаем, который, уже полгода как, по партийным инструкциям стал единственно дозволенным напитком в стенах контор и учреждений, и он прихватил шампанское. Пить или не пить еще не решил, но чтобы не подумали, что жлоб, на всякий случай, в портфель положил. У нас был очень веселый коллектив: ко всем празднествам готовили программу со стихами, песнями-плясками и обязательными размалеванными ряжеными. Но это был юбилей, и вместе с прочими спецэффектами было предусмотрено приглашение начальства: директора П.Пушистова, замдира по науке В.Топорова и партийного секретаря В.Полетаева. Дальше было смешно. Шеф выдал приготовленные женой, тоже щедрой на угощение, салаты и соленья, приоткрыв портфель, молча показал на шампанское:

- Что делать?

Распорядительницы стола, посовещавшись, дерзко выставили серебристые бутылки на стол. Замдир, заглянувший в ту минуту в “праздничный зал”, испуганно отпрянул, пальцем выманив одну из нас за дверь. Вернувшись, Галя сообщила результаты переговоров:

- Сказал убрать.

Не тут-то было! Опираясь на провозглашенную перестройкой свободу, коллектив сопротивляется номенклатурной диктатуре. Номенклатура в свою очередь совещается за дверью. Шеф нервничает. Новое мышление побеждает партийную дисциплину. Начальство входит, бутылки остаются и все рассаживаются. Продолжение следует за столом. Разливаем, говорим здравицы, пьем. Не пьет, завидует, только партийно-директорский триумвират. Хотя по большому счету их понять было можно. Когда партия объявляла какую-то акцию, непокорными головами украшали заборы в назидание остальным. Наши и так уже ослушались, и донеси кто-нибудь в соответствующий райком об этом юбилее, партийного взыскания им бы не избежать. Но, как я уже говорила, в экспедицком народе стукачи не водились.

Поиздевавшись над их выдержкой и обратившись к партсекретарю, говорю:

- Плюньте вы на ваши партийные заморочки и будьте, как люди!

И дальше, продолжая шутить, поехала на пьющую партию, которая вынуждена теперь пить только в подполье. Ситуация складывалась неудобная, и директор института Пушистов, тоже как бы шутя, прерывает мою опасную словесную эквилибристику замечанием:

- А вы не боитесь стать Ельциной вместо Лесневской ?

Иносказательно примером Ельцина он вроде бы предостерегал: язык твой - твой враг. И разговор перекинулся на тему “тираноборец и кремлевский тиран”. Никому из участников в тот момент даже не пришло в голову рассмотреть вопрос с той точки зрения, что эффект “тираноборца” возможен стал только с приходом самого “тирана”, что наш полузапрещенный юбилей и равноправный спор на эту тему с номенклатурной тройкой - тоже гребень волны от ветра перемен.

Вот что писал тогда в “Московских новостях” В.Третьяков о “феномене Ельцина”: “Главное, что притягивает к нему симпатии людей, это то, что он делает все, что позволяет перестройка и гласность, но на что не решаются десятки других наверху и миллионы других внизу. Он продукт перестройки, а потому так популярен. Он всякий раз продолжает то, что начинает Михаил Горбачев”. Но этот феномен был ясен далеко не каждому. Большинство верило в объективность противоречий Горбачева и Ельцина. И, как на состязаниях, болело на стороне второго.    

Здесь, пожалуй, и была та развилка, где народ впервые не понял Горбачева. Хотелось размаха и стати - Ельцин похож на статую, лень думать - Ельцин говорит просто, как в очереди за водкой. Жена сидит дома, немытая, нечесаная, и Борис Николаич свою где-то укромно прячет, а эта, нафабренная, разъезжает по европам... Не готовы мы были к цивилизованной власти. Один раз повезло на просвещенного генсека, не приняли. Воистину! Что имеем, не храним, потерявши, плачем.

У меня к опальному Ельцину отношение складывалось долго. С одной стороны, не очень доверяла однобокой официальной оценке: газеты, даже самые смелые, сильно осторожничали, с другой - народные байки про поездки в трамвае и рубку боярских голов в московских райкомах тоже не производили впечатления. Зачем до крайности занятому человеку тратить время на трамвайный маскарад? И новые райкомовские патроны все из той же обоймы... Как-то не удалось увидеть Ельцина на экране, а очень важно, чтобы составить впечатление о человеке, видеть и слышать его в динамике.

До поворотной партийной конференции чувствовались, скорее, не перемены, а их ожидание, стало просто вольготнее. Прибавилось работы у тайных агентов, приходилось длиннее строчить рапорты, так как больше стало говорящих. Легально множилось инакомыслие: за это уже не сажали. Был, правда, момент, когда показалось, что кошка наигралась мышкой... Март 1988. Письмо Нины Андреевой в “Российской газете”, и мучительная двухнедельная пауза после него - в какую сторону государственного давления дрогнет стрелка барометра. Что жизнь продолжается, стало ясно, когда 5-го апреля “Правда” разъяснила линию партии. За ширмой паузы чувствовалась борьба в верхних слоях партийной атмосферы. Выверялось направление линии, а по результату стало видно, на каком настаивал генеральный секретарь: сила традиции была еще велика, а традиция заключалась в соблюдении подчинительной иерархии.

Картина внутренних течений в КПСС была впервые за период существования выставлена на широкое обозрение, когда Горбачев принял решение о прямой телевизионной трансляции ХIХ партийной конференции. Может быть, он боялся не справиться с уже созревшим сопротивлением в ЦК и хотел опереться на общественное мнение, а может быть, просто придерживался провозглашенной им же гласности. Скорее всего и то, и другое. По крайней мере, практика прямых трансляций продолжалась вплоть до установления единоличной власти Ельцина.

Приобщение народа к большой политике помаленьку началось. Я так и не собралась бы прилипнуть к телевизору смотреть партийные страсти, если бы не коллега по работе Вера Гладышева. Она в ту пору куда больше меня интересовалась такими вещами, так как была замужем за сыном замзава отделом новосибирского обкома. Это она иногда рассказывала несекретные сплетни из партийных кулуаров. Например, еще на заре кремлевского восхода, когда никто и в глаза не видел Раису Максимовну, что у Горбачева необыкновенная жена. Или меня, наивную, помню, это поразило, что определенного ранга обкомовским труженикам специальная обслуга разносит по часам таблетки, какие кому прописаны, и минеральную воду, кому какая подходит по кислотно-щелочному балансу. Их жизнь была укрыта от мира таким таинственным покрывалом, что про все про это редко кто рассказывал и, если находился кто такой, обычно его слушали, раскрыв рот.

Как-то вечером, поджав ноги в кресле, все же пристроилась перед ящиком. И неожиданно для себя увлеклась, отмахиваясь от едких комментариев мужа, который не понимал, как можно всерьез слушать поток косноязычия. Но мне казалось все интересным в целом, как спектакль. Лица в неожиданном ракурсе, как они сидят и ходят, как зевают, чешутся.

Интересно было наблюдать за Горбачевым. Впервые генсек не восседал, он работал. Лицо живой мимикой реагировало на каждую реплику. Руки поверх стола отражали степень внутренней напряженности. Возникла мысль о сходстве с дирижером, с той лишь разницей, что тот работает все-таки по нотам. И здесь партитура, конечно, существовала, но хор уже разладился. Тем не менее, Горбачеву удавалось в начинающемся разноголосье уверенно вести мелодию. Он не давил и не приказывал, не натыкался на скалы и не садился на мель, он, как грамотный навигатор, шел по фарватеру. И проложил-таки новый политический курс. До исторического первого союзного Съезда депутатов оставался всего один год.

На партконференции, наконец-то, впервые увидела Ельцина. Речь, сохранившая кондовость обкомовской лексики, не произвела никакого впечатления, а вот необычное выражение лица запомнилось. Сначала прочувствованное, гримаса плаксивости, глаза преданно устремлены в зал, когда просил у родной партии прощения и политической реабилитации, а потом - неожиданно резкий хитрый прищур, взгляд вскинулся - и мощная раскрутка темы партийных привилегий.

- Игрок, - подумала я.

Эта первая мгновенная оценка впоследствии ни разу не подверглась коррекции. Даже на паперти Белого дома 19-го августа в 91 году, когда стояла по правую руку телеоператора, снимавшего президента, и близко-близко от танка, с которого Ельцин держал слово перед народом, он тоже выглядел азартным нападающим, мгновенно оценивающим картину игрового поля, и заставляющим зрителей восхищенно любоваться гранями своего мастерства. Он был в самом деле хорош тогда! Пожал руки танкистам, вызвав у них смущенные улыбки, улыбнулся старухе, вопившей:

- Ельцин, батюшка, спаси нас от антихристов!

Он источал обаяние мужества, и сам как бы наслаждался этим:

- “В бою я зверь!”

Но бой кончается, пар выходит, и зверь скукоживается до появления нового противника.

Другое дело - Горбачев. Не могу сказать точно, когда это было, помню только, что в самом начале перестройки. “Московские новости” на русском в новосибирских киосках еще не продавались. Даже в застойные годы газета позволяла себе не то, чтобы больше информации, а чуть меньше пропаганды. Власти к этому относились лояльно, потому что она издавалась на нескольких языках и совсем уж дурачить англо-франко-немецкую публику, которой иногда “MN” попадалась на глаза, было неприлично. Но соотечественнику недостаток идейного дурмана не по здоровью, его каждое утро нужно опохмелять, поэтому крохотный русский тираж практически весь оседал в столице. В провинции можно было купить только иноязычный вариант. Многие даже думали, что это специальная такая наша на не нашем газета для обучения иностранному языку школьников и студентов: домашнее задание на воскресенье называлось “текст из газеты”.

Не так уж хорошо владея английским, в поисках чего-нибудь свеженького я все-таки регулярно просматривала еженедельник. Однажды наткнулась на перепечатку из французской “Фигаро” открытого письма М.Горбачеву. Среди подписавшихся “бывших наших” был и мой любимый В.Аксенов. Это, собственно, и заставило взять в руки словарь. Писатели “из-за бугра” дерзили автору перестройки. Что мол все, что он затеял, это камуфляж, что wind of changes - всего лишь легкий бриз, который настоящей волны не поднимет. Что пока в лагерях содержатся узники совести, СССР, как был - остается полицейским государством. Запомнилось резкое применительно к печатному слову того времени сравнение наших пионерских отрядов с отрядами гитлерюгенда. Разнесли, короче, Горбачева с его демократическими начинаниями в пух и в прах.

Ничего нового в том обращении не было, фактически я разделяла такую оценку существующей политической системы. Обратила внимание на другое. Письмо напоминало своего рода заявительную декларацию: какие в стране должны произойти изменения, чтобы, извините, Михал Сергеич, можно было поверить в серьезность Ваших намерений. И сразу же для себя отметила, что сама публикация этого письма в СССР - своеобразный тест как раз на серьезность намерений. До того, как уже говорила, существовал опыт публиковать лишь гневные отклики на подобные антисоветские выпады. В тот раз не было ни то, чтобы раздолбая за публикацию, даже откликов. Вот когда внутри себя я нарисовала первый плюс и поняла, что перемены - это всерьез.

Чем дальше, тем больше крестиков можно ставить в писательской заявке на демократию. Гласность все громче. “Огонек” освещает самые темные закоулки до и после октябрьской истории, в “Правде” идет жесткая политическая полемика: “Афанасьев против Афанасьева”. Имеется в виду тогдашний главный редактор “Правды” и историк Ю.Афанасьев. Политзаключенные еще есть, но сажать перестали. Освобожден главный узник совести Сахаров. “Литературная газета” печатает дату его прибытия в Москву; завидно - москвичи могут встретить возвращающегося из горьковской ссылки легендарного академика на вокзале. Вот, когда дышалось полной грудью. Все, кто хотел, чувствовали себя причастными к эпохе.

Несмотря на ощущение гуляющей по стране вольницы, когда весной 1989 года в пурпурный бархат убирались избирательные участки, мы не могли еще предугадать, какой геополитический назревает катаклизм. Газеты, послушные пока не деньгам, а только направляющей воле партии, писали о предстоящем событии торжественно. Некоторое разнообразие вносила альтернативность выборов, но в глубинке большого значения этому никто не придавал: нужные кандидаты выпячивались лишь чуть-чуть, не сравнить со всеми последующими избирательными кампаниями. Настоящей борьбы за депутатские мандаты еще не было, и в обкомах серьезной опасности не чувствовали. Честно говоря, никто не ожидал, что избранники той весны поднимут руку на святая святых и в клочья разнесут кумачовый лозунг “НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ”. Первого Съезда люди ждали, но не более, чем с интересом. Все еще управляемо. Вот, к примеру, характерный заголовок из газеты: “Под первомайскими знаменами дорогой перестройки!” Внешне строй пока не нарушен и путь определен. Ряды дрогнули в день открытия, когда зал встал, чтобы почтить память жертв апрельской “черемухи” в Тбилиси, сломались же окончательно к концу I Съезда.

Листая старые газеты, я наткнулась на высказывание Н.М.Пирязевой, народного депутата СССР от Новосибирска, по поводу избрания Горбачева председателем ВС: “Я по глубокому внутреннему убеждению отдала свой голос за Горбачева. Все-таки не сопоставимы эти две фигуры - Горбачев и Ельцин.” Не могу сказать, что мнение Н.М.Пирязевой в то время было для меня значимым, она была перманентным членом Верховного Совета еще по рабочей разнарядке, скорее, напротив, воспринималось в некотором смысле, как одиозное подобострастие. Но сейчас, взвешивая те ее слова на весах времени, считаю абсолютно точными. Вот первая “на вскидку” параллель.

Декабрь 1988-го. Нью-Йорк. Мир рукоплещет выступлению Горбачева в ООН. Триумф обрывается землетрясением в Армении. Горбачев резко прерывает пышный американский визит и молниеносно оказывается, как и положено во дни торжеств и бед народных, среди руин и потерпевших. Госпожа Тэтчер сказала в радио-интервью о сожалении по поводу того, что визит советского руководителя в Англию откладывается, однако подчеркнула, что понимает его: Любое другое решение было бы немыслимо. 1989-й июнь. Взрыв нефтепровода под Уфой, уничтоживший два встречных пассажирских поезда “Новосибирск - Адлер”. Горбачев прерывает работу Съезда и немедленно вылетает на место катастрофы.

Когда теперь говорят, что Президент СССР стремился легко и красиво жить, любил проводить время за границей и не знал страны, у меня перед глазами Горбачев в народной толпе на развалинах Спитака и на развороченном железнодорожном полотне. Это я не выдумала, это было.

Другие кадры не менее памятны. Лето 95-го. Буденновск. Черные глазницы выбитых больничных окон. Трупы, уложенные рядами. Женщины, вереницей выносящие из-под обстрела родившихся под пулями своих первенцев. И вперемежку яркие картинки из праздничного Галифакса: розовощекий заморский бутуз в объятиях российского президента... Ельцин смешно ужимками передразнивает чеченцев перед членами Большой семерки... видна насмешливая гримаса на лице Клинтона.

Вся страна больше суток не спит, напряженно следит за тем, что происходит в Буденновске, а ее президент считает более важным в этот момент быть за тридевять земель половинкой при Семерке в качестве коверного. Не чувствовалась его отцовская забота и после землетрясения в Нефтегорске. Ограничился телеграммой. Это тоже не я выдумала; имело место, к сожалению, быть.      

И отдельно, наконец, о финале афганской войны. Телевидение показывает солдатские колонны домой. Последнюю возглавляет генерал Громов. Тогда генералы еще не играли в политику, а выполняли приказ. Никто не посмел бы бросить упрек боевому полководцу даже неправедной войны: по приказу ввел бойцов, по приказу вывел. Не солдатское дело политическая интрига. Кесарево - кесарю! Так было до поры до времени. Но именно та война породила феномен гусаров, практикующих в политике. А точнее, практику привлечения боевых генералов к частным политическим интересам. Первым такой опыт приобрел и распространил Ельцин, когда выбрал в напарники на первых президентских выборах Руцкого. Потом того подобрал и начал пользоваться Хасбулатов, в то время как президент опирался на локоть уже другого афганца - Павла Грачева. Повозив за собой недолго на выборах 96-го генерала Громова, перед вторым туром снова сменил пассию, выбрав очередную все из того же афганского гарема.

Героем заключительного военно-полевого романа стал генерал Лебедь. За любовь иногда приходится платить. В отличие от предыдущих, последнего избранника Ельцин одарил по-царски, рассчитался по честному и даже с лихвой. Отдал почти что часть себя - любимого постельничего в генеральском чине, не говоря уж о том, что привел к кремлевскому двору в собственный убыток .

Горбачева я не припоминаю в роли политикана-популиста. Неизвестного Ельцина он вытащил из Свердловска не для завоевания дополнительных симпатий, а для работы. Власть досталась Горбачеву сверху, не пришлось для этого трюкачествовать на канате всенародных выборов, подбирать в друзья народных любимцев или прилаживаться в друзья к ним, чтобы сильнее понравиться избирателям. Он упорно делал дело, которое задумал совсем не для того, чтобы сколотить политический капитал. Не спешил записывать на скрижали народной памяти свои благие поступки, не торопился поскорее отметиться, а, может быть, и следовало: память у народа оказалась короче девичьей.

- Ах! Лебедь! Он прекратил войну в Чечне, - бросают чепчики восторженные журналисты.

Но война в Чечне - это притча во языцех с самого ее начала. И приписывать решение проблемы одному Лебедю - все равно, что создавать приснопамятный “Краткий курс”. У Лебедя никогда не было твердой позиции по Чечне, он, по меньшей мере, трижды был изменчив. После захвата Грозного дудаевцами в августе 96-го, когда стало очевидно - война безнадежно проиграна, Ельцин понял, что нужно ставить точку. Но так, чтобы она выглядела, как восклицательный знак. Самому кончать бесславный поход, который, как главнокомандующий возглавил, не по себе: нужно в чем-то признаваться. Вот и назначается Лебедь, его не жалко, если невзначай сломает шею, олимпийцем, зажигающим торжественный огонь на стадионе мира. Правда, никто не просил его при этом из искр раздувать пламя собственного ореола. Но Лебедь - не Воробей. Как бы он стал генералом, если бы скромно чирикал в придорожной пыли? И лавровый венок успеха Александр Приднестровский уверенно надевает на себя, хотя многим понятно, что факел не сам по себе проделал трудный путь из Греции. В этой эстафете, дистанция Лебедя, к примеру, куда короче чеченского марафона Тима Гульдемана. Но! Или грудь в крестах, или голова в кустах! На всех делить - орденов не хватит.

- Я сам! Я Лебедь! - отпихивается бронзовый призер второй президентской гонки от Борового с Новодворской, знать не желает Сергея Ковалева с Гайдаром и Юшенковым, тулящихся к нему как к соратнику в борьбе за мир. И машет, и машет палицей тяжелых, как солдатский сапог, острот по правым и виноватым, великим и смешным, не ведая, что от великого до смешного путь, как в басне про чижа, которого “захлопнула злодейка-западня”, и голубя, который над ним и вился, и смеялся, пока сам куда-то там не попался. Но некогда окрест оглядеться, силки рассмотреть - успеть бы очков побольше набрать. И в копилку их, в пузатую! До следующей избирательной кампании. И все-таки покатилась голова в кусты, бросая обрывки фраз: сделаю... в Чечне... разберусь с Афганистаном... Как, позвольте? Без правительственной-то связи?

Горбачеву не поручали выводить войска из Афганистана. Напротив, тени великих предков-генсеков определенно выражали свою укоризну. В обществе судьба воинов-интернационалистов к тому времени тоже беспокоила только солдатских матерей. Зачем ему все это было нужно? И нефти хватило бы до скончания веков, и пушечное мясо не перестают рожать русские бабы... Сидел бы лет двадцать в Кремле, правил бы Старой площадью и горя не знал: не роптал ведь особо никто. Разве что некоторым диссидентам не хватало свободы слова, но их научились благополучно спроваживать на вольные западные хлеба. Пусть себе сами пишут, сами и читают.

Говорят, что инициатива наказуема. Спасителя распяли. Но не он первый. Жаль только, никто так до конца не понял и тем более не оценил, в том числе и писатели-декларанты, чьи условия он фактически выполнил, что это за явление природы ли, духа Михаил Горбачев. Через пять почти лет после того, как Президент СССР добровольно без кровавой борьбы за власть оставил свой пост, телепередача “Совершенно секретно” назвала свой выпуск о нем “Пустыня Горби”. Это было во время предвыборной президентской кампании. Горбачеву не нужно было плясать, фиглярствовать и сыпать афоризмами, чтобы история его заметила. И он держался, как подобает исполину: великий и одинокий, как пустыня Гоби!