Моей дочке
было два года, когда барьер непонимания встал между нею и домочадцами, надолго
выведя всех из равновесия. Мы отдыхали в пансионате “Коралл” под Керчью.
Однажды с утра до самого вечера тщетно пытались объясниться, понять, что хочет
дитя.
- Най, най,
най!- сначала просила, потом, чувствуя, что ее не понимают, со слезами
настаивала она. - Кадасники, маняська! Маняська, кадасники!...
Это было
невыносимо наблюдать: все понимали, что возникла какая-то острая детская
необходимость, но не знали, как ее разрешить. В переговорах участвовал весь
пансионат, безрезультатно пробовали силы чужие переводчики. Инсайт озарил
восьмилетнюю Настеньку, двоюродную сестренку. Она поняла, что Вика хочет
рисовать:
- Дай, дай,
дай! - всего лишь просил ребенок, - карандашики и бумажку!
Наверное,
так дети учатся разговаривать, как взрослые люди овладевали языком новой жизни
на рубеже 90-х годов. Ни уроков, ни курсов. Сплошная информационная лавина из
неясных созвучий и только личные наблюдения, ощущения и желания. И у каждого, к
тому же, свое толкование усвоенного. Диалог власти с народом, как всегда, не
получался. Прежний репрессивный инструмент общения стал сбиваться, новый,
карательный, еще не рисковали в открытую применять, попытки цивилизованного
контакта тоже не приводили к успеху. Подрастающий в нашем человеке гражданин,
если и знал, что хотел, то выразить внятно явно не мог. Каждый хотел сильно и
отдельно, при этом либо кричал об этом громко, либо тихо вел беседу сам с
собой. Да и власть, в общем-то, не очень силилась понять, что от нее требуют.
Сама чего-то хотела - чего-то боялась и хотела, чтобы ей не мешали бояться и
хотеть.
Состояние
общественного гвалта иллюстрируют газеты того времени. “Вечерний Новосибирск”,
весна 1989-го.
- ”Из
Америки - с верой в перестройку!” - вернулся председатель Новосибирского горисполкома
Иван Индинок.
Еще бы не
верить! Когда бы это ему, простому второму секретарю райкома, в прежние времена
обломилось так вот, запросто скатать в Миннеаполис побрататься с американцами.
Правда, неистинной оказалась вера. Когда в 1995 году творец перестройки, но уже
не генсеком, приезжал в Новосибирск, Иван Индинок, взобравшись по
перестроечному трапу аж на мостик губернатора, но все та же холопская душа,
трусливо отворотил лицо и руки не подал Горбачеву, боясь немилости нового
хозяина.
-
“Протоколы сионских мудрецов”, - давно беспокоят русофилов.
Но выразить
свою тревогу через газету стало можно только теперь. Общество “Память” в
Академгородке проводит первые публичные акции.
- “Дорога
к храму”, - это письмо подписано новосибирскими писателями. Они возмущены
тем, что “решение облисполкома о передаче филармонии собора Александра
Невского было принято без учета мнения горожан. Судьбу уникального для нашего
молодого города памятника решил узкий круг людей”.
Тогда,
помнится, судьбу уникального памятника все-таки решили люди. Тему, поднятую
интеллигенцией, активно поддержали СМИ, жители города, и дорогой полемики с
властями пришли, наконец, к храму. Сегодня власти храмы даже строят. Отмывают
золотом куполов нечистые деньги. Да только на крови стоят эти православные
новостройки.
- “Рабочий
класс развращен сталинизмом,” - пишет в газету в преддверие Съезда народных
депутатов <<инакомыслящий>> (авторский эпитет) А.Смирнов,-
“и ждать от него верных решений сильно не стоит”.
- “И смысл,
и жизненная правда! 26-го марта выборы народных депутатов СССР,” - не слышит
“инакомыслящего” газетный официоз.
Но
худо-бедно, как речь у детей к пяти годам, так и в советском обществе навыки
политического разговора на пятый год гласности стали кое-как вырабатываться.
Именно тогда
я впервые услышала это имя. Мой муж, продолжавший регулярно ловить информацию в
радиоэфире, как-то спросил:
- Не знаешь,
кто такой Мананников? Послушай, что говорит. Сказали, из Новосибирска.
Передача
называлась “Судьбы Сибири”. Слышно было хорошо. На волнах “Свободы” звенел
чистый голос. Чистотой блестел не только тембр. Трудно сейчас сказать, о чем в
тот момент говорилось конкретно, помню, что поразила точность речи и какая-то
беззащитная обнаженность мыслей. Казалось, туда, откуда он говорит, сейчас
вломятся и заткнут ему рот. Многое к тому времени было произнесено вслух, но
то, что услышала, опережало и было напрочь лишено какой бы то ни было мимикрии,
иносказательных образов или намеков. Это был прямой текст - весомый, грубый,
зримый. Он бил в десятку. И самое главное, лупил не оттуда из-за укрытия,
даже не из почти освобожденной Москвы, а из хорошо укрепленного тыла, прямо из
логова, как морзянка разведчицы-радистки, которую вот-вот запеленгуют. В ту
пору я еще не знала, что рубеж страха он переступил давно: советская власть
трехлетним лагерным сроком уже рассчиталась с ним за нелояльность к себе.
Весной 89-го
года имя Алексея Мананникова взошло над Сибирью, и в течение семи последующих
лет будоражило умы и продолжало беспокоить государственную власть. А когда в
декабре 1995-го скрылось за горизонтом, политический небосклон над
Новосибирском потускнел и стал низким. Множество писем обрушилось на депутата
после неудачных губернаторских выборов, как только он принял решение уйти из
политики и простился с избирателями. Думаю, не обидится на меня Татьяна
Витальевна Кучина, автор одного из них, если приведу ее письмо полностью: архив
Канцелярии депутата Совета Федерации остался у меня.
“Здравствуйте,
уважаемый Алексей Петрович! Извините, что отвлекаю, может быть, Вас от важных
дел, но не написать Вам я не могла. Лично мы с Вами не знакомы, но на выборах я
голосовала за Вас. Я домохозяйка, и далека от политики, но люблю свой город
Новосибирск и желаю ему процветания. К моему глубокому сожалению, людей,
голосовавших за Вас не хватило, чем я была крайне удивлена. Но, Алексей
Петрович, Вы просто выбили у меня почву из-под ног своим решением уехать.
В принципе,
все понятно. Сейчас вы не прошли на выборах, возможно вернетесь через четыре
года...
Но, Алексей
Петрович, что же будет с нами в течение этих четырех лет?!!
Если бы Вы,
Алексей Петрович, остались с нами, возможно, смогли бы как-то повлиять на
происходящие события, внести какие-нибудь изменения в нашу жизнь, вытянуть нас
из этой трясины, в которую мы попали. Москва далеко, и я не уверена, что оттуда
будет доходить какая-то реальная помощь.
Не
подумайте, что я разочаровалась в Вас, наоборот, буду рада отдать свой голос за
Вас в следующие выборы. Просто чертовски обидно за наш город, в котором, люди
роют яму сами себе... И единственная надежда - это Вы. А Вы уезжаете... Лично я
начинаю чувствовать себя сиротой, извините за сравнение.
Знаю, что
убедить остаться с нами я Вас не смогу, поэтому просто скажу, может быть,
банально, но от всего сердца - возвращайтесь, мы будем ждать. С уважением.
Т.Кучина.”
Может быть,
не столь эмоциональное, тем не менее, ощущение потери было во всех конвертах.
Кто-то неистово ругал власть, кто-то - новосибирцев, обронивших свой шанс, но
как доминанта строкой тоже из одного письма звучал растерянный призыв:
- Поручик
Голицын! А может вернемся? Зачем нам, поручик, чужая земля? Воистину! Что имеем, не храним,
потерявши, плачем.
Но весной
89-го до этого было еще далеко. Вскоре после запомнившегося выступления в эфире
радио “Свобода”, попалась на глаза газетная заметка, было это перед самыми
майскими праздниками, на работе мы как раз готовились к застолью. “24-го
апреля”, - писала <<Вечерка>>, - “группа лиц доставила в
прокуратуру Железнодорожного района заявление, содержащее протест против
незаконного задержания и ареста А.П.Мананникова. Из рапортов сотрудников УВД:
<<После неоднократных предупреждений наиболее активная часть собрания, в
том числе и Мананников, продолжала распространять среди прохожих самиздатовскую
литературу, призывала вступать в Демсоюз, объединяться против существующего
строя. Здесь же звучали обвинения в адрес КПСС и советского
правительства.>>" Далее сообщалось, что за эти безобразия, Мананников
лишен свободы на 10 суток.
Заурядная
научная сотрудница в моем лице испытала от этой информации что-то вроде
ощущения то ли золотоискателя, обнаружившего признаки месторождения, то ли
искателя клада, нашедшего заветную карту. Группа лиц... протест...
самиздатовская литература... - вот ключевые слова, которые заставили
вздрогнуть и напрячься: рядом есть люди, которые не молотят языками за водкой,
а хоть что-то делают. Это было первое побуждение к активности. Слабое, правда,
и не имевшее результата. А вытолкнул меня из дома “на площадь” простой и
древний, как мир, инстинкт защиты гнезда.
Однажды
вечером муж неожиданно
заявил:
-
Запишусь-ка я в Демсоюз! Пора гнать
коммунистов.
Я испугалась
смертельно. Одно дело на словах поддерживать, другое - заявиться открыто. Сразу
представились гипотетические неприятности: оргвыводы на работе, внимание
соответствующих органов, проблемы у детей, которые сразу возникнут. И как самое
страшное - вдруг посадят! Как буду одна, дети без отца? Отец - арестант, с ума
сойти! Закудахтала, как курица. И сразу пришла в голову спасительная мысль
рвануть туда самой и таким образом умножить опасную затею на нуль. Меня-то,
подумала, не посадят: кто может отнестись серьезно к записи в “боевую дружину”
детной мамки, взбалмошной женщины!
Я знала
особенность своего мужа никогда не ступать по женским следам, не рядиться в
женины одежды. Помню, когда родился наш сын, он лично проверил, чтобы все
распашонки застегивались по мужскому образцу - левая пола сверху. Это навсегда
добавило хлопот с детской одеждой, Стасику ничего не полагалось донашивать с
сестриного плеча, зато у мальчика не было проблем с идентификацией пола:
- Сделай мне
мурскую прическу! - говорил трехлетний сын, когда я его подстригала, и по
окончании процедуры утверждал мужское достоинство, напяливая на круглую голову
солдатскую каску со звездой.
Расчет
оказался точным. Несколько дней посвятив поиску места дислокации, нашла
исторический ДС в Нарымском сквере, люди подсказали, что дээсовцы там
собираются по воскресеньям. Признаться, разномастная кучка молодежи производила
впечатление, скорее, фрондирующих эпигонов, чем силы, способной противостоять
режиму. Революционные предпосылки дома, как и следовало ожидать, сразу
самоликвидировались, и я решила погодить со вступлением неизвестно во что,
прежде, чем осмотрюсь. В ту весну стала часто бывать в новосибирском
Гайд-парке. По выходным, управившись с домашними делами, ехала туда, часа два
там вертелась, потом долго-долго переваривала впечатления, сидя в качестве
модели на стуле; была у меня такая утомительнейшая воскресная обязанность: Вика
училась в художественном училище, все время нужно было, чтобы кто-то позировал,
и она беспощадно эксплуатировала мать.
В “Нарымке”
было интересно, как в кунсткамере. “В скверу” тусовались разночинцы, среди них
мелькали милицейские фуражки. Митингов в Новосибирске пока еще не было, и люди
кучковались по интересам небольшими группками вокруг носителя какой-нибудь
идеи. Активнее всех держались юдофобы: антисемитизмом настойчиво пытались
подменить антикоммунизм, все большевистские грехи свалить на евреев. Из
завсегдатаев вспоминается толстая в мелкую кудряшку тетка. Она напоминала мадам
Стороженко, рыбную торговку с Привоза, описанную В.Катаевым в моей любимой
с детства книжке “Белеет парус одинокий”.
- Мадам, о
чем может быть речь? Таких бычков вы нигде не будете иметь! Разве это бычки?
Это золото!
- Мелочь, -
говорила покупательница, презрительно отходя, - нечего жарить.
- Мадам,
вернитесь! Если эту рыбу вы называете <<нечего жарить>>, то я не
знаю, у кого вы будете иметь крупнее! Может быть, у жидов?! Так идите до жидов!
Нарымская
тетка всех несогласных с апокалиптическим значением мирового сионизма
тоже обзывала жидами и в подтверждение правоты припечатывала, куда придется,
большой базарной кошелкой, это пролетарское оружие всегда было при
ней.
В толпе
рефреном звучала аббревиатура КГБ. Случались и “жертвы” тайного ордена. Это
потом на депутатских приемах я научилась почти моментально определять состояние
человеческой психики, отличать больных людей от здоровых. А тогда, помню, на
меня сильно действовал нервно оглядывающийся мужчина в коричневом вельветовом
пиджаке, который рассказывал, что ему нет житья от “жучков”, “хвостов”,
следователей и психиатров из всемогущественных органов. Впоследствии его “идея”
развилась в манию психотронного преследования. Этого человека, и долгое время
спустя, часто видели в людных местах, увешанного плакатами, призывающими к
объединению против технического насилия. Теперь таких несчастных много, их
хорошо знают и врачи, и правозащитники: бедолаги ходят по разного рода
приемным, мучая чиновников и депутатов своим недугом. А тогда в “Нарымке” они
изливали свою боль на вольнослушателей, и тот вельветовый сходил за
нормального. Многие уже знали о роли советской психиатрии в деятельности КГБ и
слушали сочувственно.
Но больше
всего толпились возле скамеек, на которых была разложена продукция “самиздата”.
Горячо обсуждались вопросы текущей политики, не было ни юродивых, ни
сумасшедших. Продавали “Свободное слово” В.Новодворской, иногда - не первой
свежести французскую “Русскую мысль”. Вот, к примеру, о чем писала тогда
неподцензурная пресса:.
5-го марта в
Москве, Ленинграде, Киеве, Свердловске и многих других городах прошли массовые
митинги “За последовательную десталинизацию общества. В митинге, состоявшемся
на одной из площадок ЦПКиО им. Горького, приняли участие представители самого
широкого спектра прогрессивных сил страны: от номенклатурных либералов до
сторонников плюралистической демократии. Среди выступавших: С.Григорьянц,
Е.Евтушенко, В.Карякин, В.Новодворская, Л.Пономарев, А.Стреляный и др." (Свободное Слово, 28 марта 1989г.)
Или из того
же номера:
ВНУТРИПАРТИЙНАЯ
СКЛОКА В КПСС В ЗЕРКАЛЕ “ИГР В ДЕМОКРАТИЮ” (К итогам выборов народных депутатов СССР от КПСС).
Самым
большим спросом пользовался “Пресс-бюллетень СибИА”. Пристальное внимание к
нему обусловливала не только сибирская тематика, хотя в этом был, конечно,
главный фактор популярности. Издание привлекало как содержанием, так и формой.
Тонкая серая брошюрка прежде всего была удобна для чтения: в трамвае ее не
нужно широко разворачивать в две полосы, на работе своим размахом не хлещет по
глазам начальству и вполне вписывается в ворох конторских инструкций и
“ленинских соцобязательств”, где-нибудь в цеху ее не жалко свернуть и сунуть в
карман промасленной спецовки. Информационный текст - на простом языке, донельзя
сжатый и безо всякой “литературщины”, а в коротких зарисовочных заметках
“литературщина” - пестрая лубочная, без признаков эстетства. Создателем и
редактором сибирской “Искры” был Алексей Мананников. И если для просвещенной
публики авторитет Мананникова в некотором смысле поднимали позывные “Свободы”,
то “Пресс-бюллетень” стал уровнем настоящего народного признания: “ПБ”, может
быть, не все читали, но о нем все говорили. И далеко за пределами Новосибирска.
Что
предлагал вниманию публики, допустим, 10-й выпуск “ПБ” от 11 июня 1989-го года?
- МОСКВА.
Свыше двухсот депутатов, представляющих на Съезде демократическое меньшинство,
4-го июня, в воскресенье, встретились с Андреем Дмитриевичем Сахаровым и
вручили ему огромный букет роз, выразив солидарность с его позицией на Съезде и
возмущение номенклатурным большинством, устроившим обструкцию академику.
- ОМСК.
Сергей Носовец, журналист омского телевидения, отстранен от работы в “прямом
эфире”. Причина - 7-го июня Сергей посмел подвергнуть критике комментарий
первого секретаря обкома, близкого друга Егора Кузьмича Лигачева, Похитайло о
ходе Съезда народных депутатов.
-
НОВОСИБИРСК. 7-го июня в Кировском районном народном суде состоялось слушание
дела по иску Мананникова А.П. к редакции газеты “Советская Сибирь” о защите
чести и достоинства.
23-го апреля
“Советская Сибирь” поместила статью А.Надточия “Потери и обретения”, где он, в
частности утверждал, что Мананников “изучал труды Ленина” три года в
заключении, не упомянув о том, что это было за заключение (ст.190-1 УК РСФСР,
ныне упраздненная) и что Мананников изучал марксизм-ленинизм профессионально
(университет и аспирантура по политэкономии). Надточий также в полемическом
запале предположил, что Мананникову “глубоко наплевать на чувства верующих”.
Суд
удовлетворил исковые требования частично: редакция органа обкома КПСС и
А.Надточий извинятся перед Мананниковым за недоказанностью его наплевательского
отношения к чувствам верующих. Суд решил, что редакция газеты не должна
публиковать уточнений по поводу фразы, создающей впечатление у читателей, что
Мананников - уголовник, впервые увидевший ленинский томик в лагерной
библиотеке, поскольку Мананников не отрицал, что в заключении он тоже читал
Ленина.
Особенностью
этого первого за Уралом свободного издания было, что редакция, не всегда имея
возможность проверить публикуемую информацию, скрупулезно относилась к ее
достоверности:
- ИСПРАВЛЕНИЯ.
В заметке о задержании А.Вишнякова в Новосибирске обнаружена неточность: все,
изъятые по протоколу экземпляры Пресс-бюллетеня и деньги были возвращены
Железнодорожным РОВД в тот же день. Приносим наши извинения ст.лейтенанту
Баскакову.
Нарымский
сквер находится чуть внизу, как бы у подножия Вознесенского собора. А на
церковной площади располагались штатские ребята в коже, наводящие сверху на
гомонящую толпу объективы видеокамер. Они работали методично каждый раз и до
тех пор, пока люди не расходились. И опускали свои прицелы только, когда на
дорожках сквера оставались прогуливаться лишь молодые мамы с колясками, да шли
случайные прохожие.
А ведь ни в
те дни, ни потом, ни разу не показали ни то, чтобы телерепортаж, хотя бы сюжет
из “Нарымки”. Через несколько лет, когда у меня была авторская передача на
новосибирском телевидении и, как воздух, нужна была фактура сюжетов, часто
сетовала, в каких архивах успокоился тот бесценный исторический материал?
Однажды
все-таки подошла к кожаному оператору со вполне интеллигентным вопросом:
- Вы, я
вижу, так много снимаете, а скажите, в какой передаче это можно посмотреть?
Парень сразу
немного опешил и что-то пробурчал насчет комсомольского экспериментального
телеклуба. Я продолжала приставать, что уж больно аппаратура настоящая для
кружковой работы. Ему надоело, и он резко огрызнулся - мотай, мол, дамочка,
если не хочешь неприятностей.
А в
следующий раз сама была свидетелем, как другая дамочка приставала к стражам
порядка. Это были простые милиционеры, призванные охранять покой граждан.
Только число их явно превосходило опасность, которую таили в себе потенциальные
нарушители - тоже граждане, проводившие досуг на территории городского парка.
Постовые лениво несли службу, никого не допекая. Дамочка же была точной копией старухи
Шапокляк, вечного оппонента крокодила Гены и Чебурашки, любимых
мультгероев целого поколения. Сморщенная, в очечках и в шляпке, на
тонких ножках в сбитых набок туфельках она, разрумянившись, что-то толковала
молоденькому старлейту. Я прислушалась:
- Вон тот
мужчина, он каждое воскресенье здесь бывает. Я живу в доме напротив и из окна
за ним наблюдаю. А недавно слышала, как он говорил.., - и перешла на шепот.
Чем ей
насолил тот мужчина, осталось их с мужчиной тайной, но, боже мой, как ей
хотелось уничтожить ли, отомстить? По крайней мере, усадить за решетку! Перед
глазами была напудренная тень 37-го года.
Не только
политический авангард и зеваки были прихожанами “Нарымки”. Бывали там и мелкие
чины из райкомовских инструкторов. Как раз наступило время обновления партийных
кадров, и некоторые ловили момент сделать карьеру, следуя директиве “новое
мышление”. Пытались овладеть настроением масс, спорили, что-то
велеречиво доказывали. Но там была не их среда, она их не принимала,
выталкивала, она не терпела назидания. И ходоки в народ терпели поражение.
Нужно отдать должное терпению, с которым, получив пощечину, они подставлялись
под следующую - над ними просто с удовольствием издевались.
Помню лето
все того же 89-го, когда страсти выплеснулись из прохлады сквера на асфальтовую
поверхность главной площади Новосибирска - площадь Ленина. Первая публичная
голодовка. Несколько человек уже вторые сутки сидят на воде без хлеба у
гранитных ног вождя революции. Они требуют вернуть арестованный властями
10-тысячный тираж “ПБ”. Дни стоят солнечные, обстановка - праздничная с
привкусом опасности, как на “маевках”, которые описывал М.Горький. Меняясь в
лицах, толпа мало изменяется в числе. Особенно многолюдно с двенадцати до часу
- время обеденного перерыва в близрасположенных учреждениях. Отменяя
собственный обед, технари и разные научные сотрудники приходят, кто
полюбопытствовать, а кто поддержать страдальцев за правду.
В эти обеденные
часы и довелось мне однажды вступить в полемику с “апостолом” от горкома партии
Т.Шароглазовой. Она появилась не инкогнито, представилась. Принадлежность к
руководящему органу придавала уверенность. И началась промывка мозгов: немножко
про прошедший Съезд, немножко про гласность и много про перестройку, которая
совсем не вседозволенность. Люди, только что раскованные и яркие, серели на
глазах - притихли, ссутулились.
- Да кто ты
такая, - подумала я, - чтобы учить жизни!
И прервала
ее красноречие:
- Что-то я
нигде Вас до сих пор не встречала. Ни в магазине, ни в бане. Вы, верно, в
первый раз спустились из президиума? И отовариваетесь в буфете? Заметьте, здесь
Вам не конференция, не зал с паркетом. Здесь площадь. И здесь у всех равное
право голоса, а вы разговорились не в меру. Лучше послушайте.
Напрягшаяся
было атмосфера разрядилась, дальше пошел ливень. Высокую риторику горкома
забили живыми репликами, остротами и просто обидными словами. Это было
неприятно, но, выходя на улицу, и в самом деле, следует учитывать правила
движения. Когда властям в конце концов осточертело паясничать под дудку
простолюдина, привели дворцовый оркестр: народные гулянья закончились под
музыку дубинок.
Кому-то
“праздник непослушания” на майдане понравился, кого-то удивил, кое-кому помешал
жить.
- “Пора,
пора нам всем людям призвать к порядку всяких отщепенцев, мешающих людям жить!”
- негодовала
через “вечерку” инвалид ВОВ Глазунова.
Дело не в
этом. А в том, что на несколько дней объектом всеобщего внимания стало
арестованное слово - тираж независимого “ПБ”, а результирующим эффектом - побег
слова на свободу уже из всех новосибирских СМИ: о голодовке написали, ее
показали по телевидению и более того - усомнились в законности действия
властей. Вот что писал “Вечерний Новосибирск” 6-го июля 89-го года после
очистки площади от смуты:
“Признаем,
на днях отряд милиции особого назначения провел, наверное, самую крупную акцию
за всю недолгую историю своего существования. Все ли было гладко? Действительно
ли нельзя было иначе задерживать нарушителей общественного порядка?”
Есть, есть
здесь реверанс в авторитетную сторону - не было там никаких нарушителей, никто
даже не матерился - но все-таки, хоть чуть-чуть, ну самый кончик, все же
новосибирский журналист из-под партийного крыла клюв высунул. Не век же
ползать, летать охота!
Следующее
памятное событие того года - пожалуй, смена Первого. События развивались так.
Первый секретарь новосибирского обкома КПСС В.Казарезов, конечно же, избранный
народным депутатом, вел себя на первом Съезде, на мой тогдашний взгляд,
прилично. Не так, чтобы круто, как будущие “межрегионалы”, достаточно
аккуратно, но по-перестроечному. Говоря тем языком, следовал курсом, или,
пользуясь новой лексикой, уловил конъюнктуру. Поэтому, когда к осени вдруг
стало известно, что он по собственной инициативе покидает пост, не удивилась.
Это был симптом.
Новость
принесла Вера Гладышева, я уже упоминала о ней и ее связи с обкомом.
- Казарезов
уходит, - сказала она.
- Как
уходит? “Уходят”!?
- Нет, сам.
По состоянию здоровья. Говорят, язва.
- Вера,
оттуда же только выносят! Из-за язвы еще никто не уходил, только при их
кормушке и можно жить с язвой. На просторах родины от язвы умирают, - как раз
не очень давно умер от прободения капитан нашего экспедиционного теплохода. -
Что-то тут не так. Видимо, кормушка переезжает, кранты партии! - предположила
я.
Новость об
отставке вскоре официально подтвердилась. Не стану настаивать на верности своих
догадок по поводу мотивов, заставивших Казарезова уйти с тогда еще главного в
области поста, знаю только, что партийную карьеру он прервал, чтобы
впоследствии стать заместителем г-на Башмачникова, возглавляющего Союз
землевладельцев России. Не это важно, важно то, что такая самодеятельность была
приметой времени. На этом приметы времени не кончились. Заголовок из
октябрьского номера газеты “Советская Сибирь”:
“Коммунисты
требуют прямых выборов первого секретаря!”
А это уже
попытки введением партийных новшеств спасти стремительно теряющую руководящие
силы КПСС. Реформаторам казалось, что для спасения нужно всего лишь немножко
приблизиться к народу. Не раствориться в нем, нет а так... Кокетливо приоткрыть
лицо, сделать освежающее переливание крови, и организм омолодится, жизнь
закипит. Но... Это только ослабило умирающую царицу, потому что сила ее была
как раз в закрытости. Туго затянутая в корсет дисциплины, зашторенная паранджой
секретности, она владела народом, потому что высилась над ним глухой тайной.
“Партия -
это миллионов плечи, друг к другу прижатые туго,” - говорил Маяковский. Он ошибался.
Вовсе нет.
Деревня
тонула в глубоком снегу. Замковой горы не было видно. Туман и тьма закрывали
ее, и огромный Замок не давал о себе знать ни малейшим проблеском света... Эта
деревня принадлежит Замку, - зеркало чужого Кафки точнее собственного поэта отражало
нашу жизнь.
Монархия в
России перестала существовать, когда первый солдатский сапог ступил на
узорчатый паркет Зимнего. Фактическая кончина КПСС наступила в 1989-году:
неприступная красавица на глазах становилась пользующейся все меньшим спросом уличной
девкой. Открыв заглушки и вытащив пробки, партия навсегда потеряла плавучесть.
Но за жизнь
партии боролись до конца. 30-го октября при прямой трансляции по ТВ, как будто
это действительно всенародное мероприятие, Пленум новосибирского ОК на альтернативной
основе первым секретарем избирает В.Муху. Он станет последним новосибирским
секретарем с властным жезлом в руках: следующему и исторически последнему
В.Миндолину достанется корабль без штурвала. Власть из партийной оболочки
начала перемещаться в Советы и далее. Вместе с нею будет перемещаться по
дорогам новой большой политики и В.Муха.
А в декабре
умер Сахаров... Ленинград, научная конференция по русловым процессам в
Государственном гидрологическом институте. В каждой профессиональной среде свои
звезды. Здесь блещет И.В.Попов, мой студенческий еще кумир, позднее
аспирантский руководитель моего мужа. Радостные встречи с Лорочкой Мельниченко
и бородатым Борькой Ивановым. С ним выпускниками, он ленинградского, а я
одесского ГМИ, мы дружно начинали работать в Новосибирске. Отработав три года,
я осталась замужем в Сибири, он вернулся жениться в Питер. Откуда-то
сваливается непредвиденная ангина. Ларка отпаивает малиновым чаем и
пенициллином. За окном не ясная сибирская стужа, тусклый и промозглый холод. И вдруг
многообразие суетных впечатлений прерывает известие - Сахарова больше нет.
Сразу все становится второстепенным.
Народный
депутат СССР замечательная Юлия Друнина, к сожалению, тоже уже ушедшая из
жизни, делясь с читателями впечатлениями о I Съезде писала: Незабвенный
Андрей Дмитриевич Сахаров, бросавшийся в бой по поводу любой - настоящей или
мнимой - несправедливости! Кем был он в умах соотечествеников? В годовщину
смерти небольшая, человек пятнадцать, группа новосибирцев собралась вечером возле
входа в здание Новосибирского электротехнического института, чтобы помянуть
мятежного академика. В руках держали зажженные свечи, кто-то - небольшой
портрет, окантованный по углу черной лентой. Кто хотел, сказал, как умел. Были
и такие слова: “известный каждому советскому человеку...”
Да не
каждому известный! И слава богу! Трепали бы имя всуе. Сахаров был широко
известен в узких научных и в чуть побольше радиусом кругах просвещенной
интеллигенции. Правда, власти долгое время разбрасывали семена отрицательной
популярности; кое-где проросли , но опять-таки только внутри читающей публики.
Сам же он, по-моему, меньше всего заботился о славе. Не ждал аплодисментов, не
кланялся “на бис”. Сахаров был не дрессировщик, он был учитель.
Хотя и тогда
некоторых уже сильно заботило то, что теперь снится по ночам начинающим
политикам - заморское слово “рейтинг”.
Помню
какое-то интервью Ельцина на “Свободе”:
- Я как
руководитель “межрегиональной группы депутатов” скажу....
Я так и
подпрыгнула. Как так можно! Какой, к дьяволу, руководитель?! Что это еще за
начальник?! Есть Сахаров, слышу и читаю Афанасьева, мельтешит Аркаша Мурашев,
наконец! И точно знаю, все, как с куклой, в этом политическом детсаду носятся с
выходками Ельцина. Но нет там никаких генсеков! Нет же... Свято место пусто не
бывает!
- Пусть
привыкают знать, кто главный демократ! - и сам себя утверждает Руководителем.
Позднее мне
рассказывал А.В.Гайнер, физик из новосибирского Академгородка и депутат
Городского совета, что податься в депутаты его толкнула именно смерть Андрея
Дмитриевича. И не только его эта утрата подвигла умножить демократические ряды.
На выборах 90-го года пошел в наступление сахаровский призыв: никогда
больше в депутаты не баллотировалось столько научных сотрудников, журналистов и
разных интеллигентов среднего звена. Как жаль, что мы не умеем сами выходить из
тьмы! Без горьковского Данко. Обязательно ждем, когда кто-то другой разорвет
свое сердце.
- Еще теснее сплотимся.., - призывали
репродукторы после смерти Сталина.
Когда умер
Сахаров, чтецы не надрывались, люди сплотились сами. К сожалению, ненадолго.
Венцом его жизненного подвига стала официальная публикация в СССР “Всеобщей
декларации прав Человека”. Буквально в канун смерти правозащитника №1 ее
поместила на своих страницах газета “Известия”.